Виктор Конецкий - Том 6 Третий лишний
— Прошу.
Он сел и огляделся. У меня было уютно. Висели суровые антарктические акварели, пингвинье яйцо; стояли в углах дивана две конголезские статуэтки, поблескивали на столе подарки геологов — кусочки занятных минералов.
— Что это за чучела? — спросил Юра про статуэтки.
Самый неудачный вопрос, который он мог задать, хотя, прямо скажем, конголезские произведения народного современного искусства могут напугать и смелого человека. Но дело в том, что из-за них мне пришлось претерпеть отвратительное, как их лик, унижение.
— Благодаря вашим стараниям всякая связь с берегом в Пуэнт-Нуаре была запрещена, Юрий Иванович. Но я нарушил ваши приказания и глухой ночью сошел на причал. И в полной тьме купил эти чучела — они из черного дерева, торговал ими тоже, как вы догадываетесь, черный человек, потому как следует разглядеть товар я при всем желании не мог.
— Это, так сказять, такое же черное дерево, как я папуас, — заметил Юра и подкинул ближайшую статуэтку на ладони.
— Возможно, но чем-то вы похожи, — заметил я. — Мужчина вполне современен, одет модно, брюки отлично выглажены.
Мой черный мужчина действительно, к полному моему удивлению, оказался на свету в джинсовых брюках, форменной рубашке с накладными карманами и… с автоматом в одной руке и ножом в другой. А физиономия у статуэтки такая, какие здесь вырезали из черного дерева и слоновой кости и тысячу лет назад. Его подруга сохранила старомодность не только ужасной маски-лица, но и фигуры. Таким образом, влияние цивилизации на конголезских художников однополо.
Юра хладнокровно принялся изучать геологические образцы.
— А это что?
— Кварцевая друза с вкраплениями крупных агатов.
— А что такое, стало быть, друза?
— Группа сросшихся кристаллов. Так чем я, так сказять, Юрий Иванович, обязан вашему визиту? Сейчас у меня свободное время, судно в порту у причала, есть кое-какие личные дела.
— Это не черное дерево, а обыкновенная, плохо покрашенная пальма. У воина уже нога треснула, — заметил Юра. — А сход на берег в Конго не был разрешен, потому что были закрыты банки по случаю праздничных дней. Увольнять же людей без денег я не имею права.
— Простите, но деньги заказываются по радио, а о праздничных днях написано в любом справочнике. Зимовщики впервые увидели травку и деревья за год Антарктиды, но вам не хотелось принимать на себя и малейшей ответственности.
— Не говори о том, чего не знаешь.
— Попрошу не тыкать.
— А ты тоже тыкай.
— Что случилось? — спросил я. — Мама и папа мои умерли, детей нет. Так что никаких подготовлений к неприятным известиям не требуется. Давай без слюней. Что случилось на берегу? Где радиограмма?
— Нет радиограмм. Так просто зашел. Чайку попить. Рейс кончается, стало быть, скоро расстанемся.
— Не получится чаек. Электронагревательные приборы в каютах запрещены. Водки есть полбутылки. Здешнее пойло, ромовая дрянь.
— Тогда не надо. Писал что-нибудь?
Когда мы с ним раньше плавали, я был моложе, сильнее и умудрялся писать в море даже прозу — не какой-нибудь дневничок, а прозу. И читал ему иногда куски, советовался.
— Твой главный просчет, Юрий Иванович, обуржуаживание — или как там это слово произносится. Я эту болезнь наблюдаю у многих коллег-писателей. Смертельно опасная болезнь.
— Может быть. А я тебе скажу, вернее, повторю, что твой главный просчет — брякать подряд все, что думаешь. Смертельно вредная привычка. И дело не в том, что сам себя под удар ставишь и рискуешь, а, стало быть, себя выбалтываешь. Вот в повести, где меня продал, зачем распятие Христа с судьбой блокадных мальчишек спутываешь? От словоблудия? Коробит как-то.
— Ишь какие у нас капитаны пошли! Какие глубокие читатели! Какие интеллигентные! Налей-ка вот и себе рюмку этой дряни.
— Ты много пил в рейсе. Почему?
— Видишь ли, трезвым я не совершил в жизни ни одного благородного поступка. Так и в рапорте напишу, если вопрос официальный.
— Я пришел, потому что дело все-таки есть.
— По службе? Тогда почему не вызвали меня к себе в каюту, товарищ капитан? Интересует количество выпитого? Так это у артельного все черным по белому записано и бухгалтеру передано. Они сами куда нужно бумажки представят.
Он выпил полстакана ромовой водки и перекосился от омерзения.
— А ты водичкой из-под крана запей, — сказал я. — Она тепленькая, приятная.
Запивать он не стал, закурил «Уинстон».
Все это означало многое.
В конце концов у меня с Юрой, как и с однокашниками, и с теми ребятами — начинающими писателями, с которыми сосал соску в литобъединении, все происходило довольно банально и одинаково.
Когда-то мы были с Юрой близки. И с ребятами из объединения мы были близки, привязаны друг к другу, любили друг друга. Конечно, это не касается приспособленцев, бездарей. Боже, как начинающие писатели были привязаны друг к другу, любили друг друга! (Недаром это повторение «друг друга».) Друзьями мы были, переписывались, перезванивались, делились замыслами, удачами, провалами. А потом, когда начали определяться литературные судьбы и пути, началось и незаметное расхождение, но делалось оно все центробежнее и резче — дальше и дальше друг от друга, чужее и ненужнее друг другу — как лучи от уличного фонаря. И до того разошлись, что и позабыли о существовании общего начала, общего прошлого. Лампочка этого прошлого покрылась пылью. Казалось, даже перегорела. Но вот начали стареть. И обнаружилась неясная, неосознанная обратная тяга друг к другу, хотя и разные у всех дороги, тупики, успехи, положение в жизни и литературе…
И эпителием души я чувствовал, что Юру ко мне тянет. И что моя злость на него тоже какая-то особенная, без ненависти, но Мирный прощать ему я не собирался.
— Почему ты не разрешил мне перейти с экспедиционниками на «Зубова», побывать в Мирном и вернуться с отзимовавшими?
Он процитировал:
— «После того, как капитан закрутил роман с буфетчицей на глазах всего экипажа, от него можно ожидать и других неожиданностей». Вот ты их и дождался. Чем ты особенный? Я никому не разрешал этого, ибо обстановка там была сложная, и я мог остаться без людей: закуковали бы вы на «Зубове» или даже на материке — все могло случиться. Сколько раз тебе это повторять? — Он произнес это с той интонацией, с которой повторил мне когда-то: «Я же предупреждал тебя, что брать собаку в рейс из Рио не следовало!» Он мне плешь этой фразой переел…
— Я здесь особенный. И ты это знаешь. Если судоводитель моего ранга записан в судовой роли на двенадцатом месте, значит, он не обыкновенный судовод, а в первую очередь — пресса. Именно за эту мою роль я получаю здесь государственные деньги.
— Ну и что ты здесь написал?
— Сочинял сказку для детишек самого младшего возраста.
— Ты не шути. Я серьезно.
— Кто-то заметил, что сказка — выход из трагедии.
— Стало быть, ты здесь под моим командованием трагедии переживал?
— В судовом журнале Лаптева есть фраза: «Левое пузо лодки погружено было в густой ил». Так вот, весь рейс мое левое пузо было в густом иле. А вообще новая книга будет о спасительности людской забывчивости и удивительной российской отходчивости.
— Почитай сказочку, — попросил Юра, укладываясь на диване ногами на валик.
— Там и читать нечего. Десять строк. Лягушка проглотила кузнечика. А он у нее в пузе не сдох, прыгает себе и резвится. И потому лягушки обречены вечно прыгать и не могут ходить нормально.
— Кузнечик, так сказать, пророк Иона? Нет ли у тебя мании?
Я себя даже по лбу стукнул, потому что такая ассоциация не появлялась. Может, действительно я уже маньяк не хуже Геннадия Петровича?
— Там еще о зайцах. У зайцев носы розовые потому, что они едят морковку. И о птицах. Они летают потому, что им так нравится, — для собственного утешения и ободрения, — сказал я.
— Скоро тебе будет пятьдесят. Как тебе эта дата?
— Гнетет. Но, кажется, я успеваю перейти рубикон уже на берегу. Там должно быть легче.
— Успеешь. Я помню, что ты родился шестого июня, а мы будем дома суток через десять, если все будет нормально.
— Кстати, попа, который за Пушкиным сексотничал, Ионой звали. Пошли пройдемся?
— Черт, я и забыл, что его Ионой звали, — искренне признался он.
Стало почему-то неприятно, будто сам кузнечика проглотил.
Мы прошли пустынными и тихими коридорами и поднялись на мостик.
Был штиль. Облачка хорошей погоды над океаном, в который стремительно опускалось солнце. А с другой стороны уже зажигались цветные рекламы Лас-Пальмаса. Прямо по носу всходила луна.
Юра надел темные очки. Усталые были у него глаза.
— Нынче зеленого луча не будет, Юрий Иванович, — сказал я. — Не та атмосфера.