Вера Панова - Собрание сочинений (Том 1)
Он — мертвый? Кто угодно может умереть, только не Даня.
Закрыв глаза, она поцеловала его и уснула.
Часа через два она проснулась, отдохнувшая и бодрая, и стала прибирать в комнате. Сняла грязные занавески, обтерла пыль и вымыла пол. Папиросу оставила в пепельнице.
В кухне возилась соседская бабушка. Она что-то жарила на электрической плитке и при виде Лены проворно выдернула из штепселя электрошнур.
— Вот — лимит какой-то ввели, бытовые приборы не велят жечь, — неопределенно пожаловалась она и унесла плитку с чадящей сковородой к себе в комнату.
Лена накормила соседскую бабушку паштетом и напоила чаем с сахаром. Бабушка пила чай и жаловалась, что внук съел ее конфеты.
«Скупо живут на гражданке, — подумала Лена. — Мы лучше живем».
Она приняла холодную ванну и с удовольствием надела широкий мягкий халат. В этом халате она была совсем другая, она была та Лена, на которую оглядывались на улице… Стоя перед зеркалом, она улыбнулась себе. «Да, мы такие, — сказала она, подняв левую бровь. — Мы такие, мы можем по-всякому, мы можем Как нам будет угодно…» И сразу сбросила халат: ей вдруг пришло в голову, что письма могут оказаться у Кати Грязновой.
Каким образом они могли быть у Кати — непонятно, муж Лены не очень-то и жаловал Катю, говорил, что она дура и мещанка, но Лена верила, что письма должны где-то быть и нужно только постараться их разыскать.
Катя встретила ее рыданьями и воплями — ее муж, тот самый молодой человек с мандолиной, был убит; два месяца назад Катя получила похоронную.
— Ты не знаешь, как он меня любил! — рыдала Катя. — Он меня буквально носил на руках!
Лена вспомнила, как Катин муж прислал ей письмо с объяснением, и невольно подумала, что вряд ли он мог здоровенную Катьку носить на руках, скорее наоборот… Но Катино горе было искренне и шумно; она в подробностях рассказывала, как ее вызвали в военкомат, усадили на стул и стали готовить, и она все поняла, и ей стало дурно, и ей дали воды, и как она до сих пор переживает и не может перестать переживать… И слезы ручьями бежали по ее добрым толстым щекам.
— От Дани нет писем, — сказала Лена.
— Везде горе, везде, — шелестела в соседней комнате Катина мама. — Ни одного дома не минует, всех переберет…
Писем у них, конечно, не было.
Вечером Лена отправилась разыскивать дом Данилова.
Дом этот находился на окраине, которую начали застраивать перед войной. Вход был со двора, ворота заперты. Пока Лена шла, уже стемнело. Она постучала в окошко, освещенное неярким светом.
Окошко открылось створками на улицу, как в деревне. Отодвинулась занавеска. Женщина в платочке, очень простенькая, высунулась из окна.
— От Ивана Егорыча с посылкой, — сказала Лена.
— Ох, господи, — сказала женщина.
Она впустила Лену во двор и через темную кухню провела ее в комнату. Около швейной машины горела кабинетная настольная лампа. Все стулья и диван были завалены огромными свертками ваты и кусками материи защитного цвета. В углу дивана, в забавной и неудобной позе, спал ребенок лет пяти, положив голову на сверток ваты.
— Вы садитесь, пожалуйста, — говорила женщина тихим растерянным голосом. — Вы из санпоезда?
Она усадила Лену, а сама стояла против нее, то вкалывая швейную иглу в отворот блузки, то вынимая опять.
— Ну, как он там, — спросила она, — здоров?
— Ничего, здоров.
— А не передавал он, не слышно там у вас, когда конец?
Лена не поняла:
— Какой конец?
— Войне конец. Ведь уж всем надоело.
Лена смотрела на нее с удивлением. Не такою представляла она себе жену Данилова.
— Нет, — сказала Лена, — откуда же он знает. Вот посылку передал.
— Опять сахар, — сказала Данилова, взяв посылку. — Зачем он это, ведь от себя отрывает, а Ванюшка сыт. Вы ему скажите, мы сыты, выпутались из тяжелого положения, пусть не беспокоится, мало заботы ему… Заснул, — сказала она, перехватив взгляд Лены, устремленный на ребенка. — Некогда было раздеть его, так и заснул, где играл. Я, вот видите, работаю. Надомница. Ватники на армию шьем. Не хочется отдавать его в садик, — неважно там кормят, так я беру на дом. Все-таки дают рабочую карточку… Я сейчас поставлю самовар.
Лена попробовала отказаться.
— Нет уж, — сказала Данилова, — как же так, от Ивана Егорыча человек, и я даже чаем не напою. Нельзя!
Она колола в кухне лучику и, заглядывая в дверь, говорила:
— Сейчас слава богу, а когда только ввели карточки, я даже растерялась — как же мы с Ванюшкой проживем? Много значит привычка: мы до войны привыкли кушать очень хорошо… Иван Егорычу, конечно, не писала, — чем он может помочь, аттестат прислал, а больше что с него взять? Он и сам видел, когда заезжал… Ну, сначала огород выручал, я картошку продам — молока куплю, а теперь вот у меня рабочая карточка, так что совсем ничего. Потом у меня родня в деревне, они мне, спасибо, иногда сметаны привозят, я из сметаны масло для Ванюшки бью. Меркулов помогает — нынешний директор треста: весной дров прислал и опять обещает… Вы ему, пожалуйста, передайте — хорошо, мол, живут, пускай не думает…
— А вы бы ему сами написали, — сказала Лена.
— Ну как я там пишу, — сказала Данилова. — И некогда мне с этой работой.
Ели картошку, разогретую на щепках, и пили чай в кухне за столом, покрытым чистой клеенкой. Вообще каждая вещь в домике была очень чистая, и Лена подумала, что в доме Данилова иначе и быть не может. Сахар в вазочку Данилова насыпала из пакета, привезенного Леной. Масла не было вовсе.
— Давно не привозили сметаны, — сказала Данилова, оправдываясь. — А карточку за август еще не отоваривали.
«Да, скудно живут на гражданке», — опять подумала Лена.
— Я и Ванюшку приучаю работать, — сказала Данилова. — Не дай бог чего, мы с ним вдвоем останемся, всякое дело должен уметь…
Лена все больше дивилась: да неужели Данилов даже не сообщил жене, что поезд перевели в тыл?
— Мы теперь на фронт больше не ездим, — сказала она. — Все время в тылу. Так что вы не бойтесь.
— Ну, мало ли что, — вздохнула Данилова. — Военное время. Где угодно могут разбомбить.
Она задумалась, в ее усталом лице было выражение готовности принять любой удар судьбы…
«Как они живут вместе? — думала Лена, идя домой. — Как он живет с ней? Как она живет с ним? О чем они говорят? Как это скучно, должно быть… То ли дело я и Даня».
На другой день она выполнила остальные поручения и поехала навстречу санитарному поезду. В РЭПе ей сказали, где его искать.
Стояли в З*, на узловой станции. Станция была забита поездами — все военные, все первой очереди.
В вагонах нечем было дышать.
Доктор Белов прошелся вдоль поезда. Сухая угольная пыль противно хрустела под ногами… Из-под вагона команды пел петух: там помещались поездные куры в специальных клетках. Около вагона стояли красноармейцы и детишки. Носильщик остановился со своей тележкой и заглядывал под вагон. Какая-то девочка, подпрыгивая, кричала:
— А когда поезд идет, у них хвосты развеваются!
Тут же стоял Кострицын со строгим и недовольным лицом. Красноармейцы смеялись. Один сказал:
— Петух, обратите внимание, и под вагоном поет. Такой мужчина неунывающий.
Другой сказал, поплевывая шелухой тыквенного семени:
— Боец за курами ходит.
Доктор подошел ближе… Красноармейцы посмеивались.
— Вы видите, товарищ начальник, что делается? — спросил Кострицын.
— Ну-ну, — сказал доктор. — Все это не так страшно.
— В один прекрасный день, — проворчал Кострицын, — я ляжу под паровоз через эти насмешки.
— Глупости, — сказал доктор. — Зайдите ко мне, поговорим.
Он пошел дальше. На крыше восьмого вагона Супругов принимал солнечную ванну. Он был в трусиках и тюбетейке. В окне вагона-кухни тряслись толстые голые руки Фимы — она ощипывала курицу. Тарахтела механическая картофелечистка. Слышался голос Соболя:
— Почему вы считаете прежнее количество порций, когда Огородникова уехала? Вы считайте минус одна порция. А у Низвецкого колит — считайте минус еще одна порция…
«Однако, — подумал доктор Белов, — какую картину полноты жизни являет наш поезд».
Ему вспомнился их первый рейс. Вот этот кригер тогда горел, все стекла вылетели. Теперь у них под вагоном несутся куры. Поезд оброс бытом, он стал жильем, домом, хозяйством.
«Что же, — подумал доктор, — это естественный ход вещей».
Он подумал это вяло, он заставлял себя думать о том, что его окружало. С тех нор как уехала Лена, его томила тревога. Те доводы, которыми он себя еще недавно успокаивал, теперь казались ему детскими. Он уговорил себя, что все будет благополучно, и тешился своими выдумками. Если даже та посылка дошла к ним, на сколько времени им могло хватить ее? Ну — на месяц, при очень большой экономии… На днях он узнает их судьбу. Он будет держать в руках конверт, исписанный Сонечкиным почерком. Он знал этот почерк наизусть, каждую буковку знал по памяти и каждый хвостик… Почему один конверт? Пачка конвертов. Ах, пусть хоть один, хоть знать, что они существуют…
