Аркадий Пинчук - К своей звезде
Потом она вслушивалась в диалог земли и неба, и, хотя ничего не понимала, ей было здесь интересно. На вышке стартового командного пункта все делалось чрезвычайно скупо и всерьез. Никаких лишних слов, жестов, все по делу. Хронометраж вела светленькая, как одуванчик, Валя Кузнецова, жена одного техника. Она работала последние месяцы, собиралась в декретный отпуск.
– Как здесь интересно, – сказала ей Юля.
– Хочешь, научу? – предложила Валя. – Я скоро уволюсь, будешь вместо меня. Хочешь?
Юля подумала, что тогда она будет иметь возможность почти каждый день видеть Колю Муравко, слышать хоть и искаженный эфиром, но все-таки его голос, и согласилась. Чиж не стал возражать, и Юля подрядилась в ученицы к Вале Кузнецовой. Наука оказалась не ахти какой сложной, и Юля вскоре стала самостоятельно подменять штатную хронометражистку. Когда Кузнецова уволилась, Юля подписала соглашение и стала армейским человеком. Форма ей шла. И она это чувствовала.
Четвертый год она выполняет свои нехитрые обязанности, и не было такого дня, чтобы шла на службу не как на праздник.
– Заболела авиацией, – говорили про нее летчики.
– В меня, – с гордостью подмигивал Чиж.
За минувшие годы Юля всякого навидалась. На ее глазах загорелся самолет, который летчик пытался посадить с остановившимся двигателем. Загорелся мгновенно, как яркий факел. Самолет был из другой части, садился аварийно, летчика Юля в глаза не видела, но переживала она эту катастрофу трудно. Болела, бредила по ночам.
И когда сегодня Муравко заходил на посадку почти при нулевой видимости, сердце у нее ушло в пятки. Она мгновенно вспомнила и тревожный голос незнакомого летчика, и несущиеся через поле пожарные и санитарные машины, и траур на лицах, вспомнила абсолютно все, что оставило незарастающий в памяти след.
Как она желала ему удачи! Какие неожиданные слова вдруг рождались в Юлиной душе, когда она молила судьбу быть чуткой и доброй, один-единственный в жизни раз не отказать ей в просьбе и сделать все так, чтобы он остался цел и невредим. Она молила небо открыть ему хоть самое малюсенькое окошечко, заклинала железный самолет быть верным и надежным. «Он же тебя спасает несмотря ни на что, так будь и ты ему другом, не подведи в эту роковую минуту». Но больше всего она просила самого летчика: «Ты же у меня умница, ас, лучше тебя никто не летает на свете. Если тебе хоть капельку жалко меня, останься живым. Собери всю свою волю, все умение. Ты ведь все можешь, Коленька. Мне ничего от тебя не надо, только останься живым, и я буду всю свою оставшуюся жизнь благодарить судьбу. Сделай мне такой подарок, вернись целехоньким, и я тебе за это сделаю все, что ты захочешь!..»
Она не видела, когда он подошел к СКП после посадки, но почувствовала, что идет он. И бросилась, чтобы обнять его, расцеловать, а когда увидела, словно все в ней отнялось…
Потом медленно возвращалась реальность: все хорошо, ничего не случилось, все живы и целы. Даже вспомнилась та фраза его: «Я не хвастун, приходите на аэродром, увидите». Сегодня он доказал, что действительно хороший летчик. Сколько величия было в его спокойствии, какое мастерство продемонстрировал! Можно задирать нос вон на какую высоту!
А он даже при посадке в автобус скромненько стал в хвост стихийно образовавшейся очереди. Сегодня его как именинника могли пропустить вперед, на самое лучшее место. Так нет же, никто даже предложить не догадается.
Сквозь запыленное окно автобуса Юля отчетливо видела его лицо, глаза, хмурую складочку у переносицы, устало сомкнутые губы.
Войдя в автобус, он улыбнулся Юле, и она, вместо того чтобы обрадоваться и показать на пустующее рядом место, поджала губы и отвернулась. И тут же обозвала себя идиоткой, потому что больше всего хотела и улыбку его видеть, и сидеть с ним рядом. А когда ее желания начали как по щучьему велению исполняться, сдурела и начала что-то изображать из себя. Лютой ненавистью она ненавидела притворщиц и воображал, и вот сама туда же…
– Ты все еще сердишься? – услышала она почти у самого уха голос Муравко. – Я же не виноват, что такая погода свалилась… Ты уж прости меня, пожалуйста… Ну, хочешь, на колени стану?
– Не хочу, – она уже не сердилась, но строгость на лице сохраняла.
– Тогда скажи, чего ты хочешь. Ради одной твоей улыбки я готов на что угодно.
– Да? – спросила Юля ехидно.
– Да! – ответил он не дрогнув.
– Поедете со мной в Ленинград? – спросила она и испугалась. И от волнения покраснела. Даже сама почувствовала жар в лице и представила, как от переносицы посыпались по щекам рыжие, похожие на шляпки старых гвоздей веснушки.
– Юля! – с пафосом вскинул руку Муравко. – С тобой я не только в Ленинград, хоть на край света!
– Вот завтра и поедем!
– Юля, – Муравко перешел на шепот, – а Волков меня отпустит?
– Я попрошу его.
– А предлог?
– Мне нужен носильщик, я буду покупать магнитофон.
Муравко разочарованно скривил губы, наморщил лоб.
– И только? – спросил он.
– Вам этого мало? А кто сказал: «Готов на что угодно»?
– Так это ж если будет в награду твоя улыбка, Юленька, – продолжал дурачиться Муравко. – Без этого быть носильщиком почти невыносимо.
– Будет улыбка.
Муравко протянул руку ладошкой вверх, как ковшик.
– Прошу аванс.
И Юля улыбнулась. Разве можно с этим Муравко быть серьезным?
– А место для меня держала?
– Для папы.
– Ну, Юля! Что тебе стоило сказать, что для меня?
– Ну, хорошо, – согласилась Юля, – для вас.
– Для нас? Это кто же еще, кроме меня? Соперников не потерплю!
Автобус выехал за ворота, и Муравко умолк. По его лицу пробежала тень каких-то нелегких размышлений, и Юля не стала навязываться с разговорами. Но Муравко вдруг наклонился к ней и тихо сказал:
– А не махнуть ли нам в Питер сегодня? – Он смотрел Юле в глаза и продолжал о чем-то думать. – До поезда два часа. В Ленинград приедем около полуночи. Мосты, говорят, разводятся в два. До утра погуляем, потом купим твой маг и домой. Как, принимается? Я ведь ни разу не был в Ленинграде в белые ночи.
Чтобы не обнаружить радости, Юля по-детски надула щеки, выдержала взгляд, делая вид, что думает, и наконец изрекла:
– Ладно. Согласна.
– Готовься. Я договорюсь с командиром и зайду за тобой. А ты с отцом договорись.
– Я уже взрослая.
– Все равно. Отец, он и в Африке отец.
Они, не сговариваясь, обернулись. Чиж сидел на своем однажды выбранном месте – в углу на последнем сиденье – и задумчиво смотрел в окно. От уголков глаз разбегались кривыми лучиками морщинки, иссеченные глубокими линиями щеки запали, усы безвольно обвисли. Тень от густых бровей прикрывала глаза, и они казались печально-потухшими.
«Какой он уже старенький у меня», – подумала Юля, переполняясь смешанным чувством нежности и жалости. Она верила, что больше всех на свете с отцом повезло ей. Он был своей дочери другом, когда она только училась ходить, и остался таковым по сей день. Сколько Юля помнит себя, она всегда и во всем доверяла отцу, гордилась им и больше всего боялась огорчить его.
Чиж стойко перенес беду и всем говорил, что перехитрил судьбу: в воздух не поднимается, но летает с каждым летчиком, когда руководит полетами.
Юля тогда очень переживала и боялась за его здоровье, а он улыбался и успокаивал ее: воздух аэродрома – самый целебный. И действительно, за эти два года Юля ни разу не видела его в дурном расположении духа. Казалось, что сложившимся положением, своей новой работой Чиж удовлетворен стопроцентно. По вечерам частенько брал гитару и пел веселые песни из своей фронтовой юности: «На станции нашей перрон и вокзал, на станции нашей любовь я искал…»
И вот – снова потухшие глаза. Это все из-за перевода полка. Он чувствует – Волков в нем не нуждается, и переживает из-за этого больше всего. Надо готовить его к новой жизни. Ведь рано или поздно уходить на пенсию придется. Переедут они в Ленинград, поселятся в маминой квартире на Фонтанке, Юля будет работать в каком-нибудь НИИ, а Чиж…
И тут ее мысли споткнулись. Она просто не знала, чем еще может заниматься отец, если у него не будет аэродрома и самолетов. Он свянет и зачахнет от тоски. Да и себя Юля плохо представляла вне аэродрома, без привычного гула самолетов, без общения с этими устало-озабоченными, но всегда полными жизнестойкого оптимизма людьми, без Коли Муравко. Ведь это будет совсем несправедливо – она в Ленинграде, а он у черта на куличках. Соглашение у нее действительно до конца года, но, если отец останется здесь, Юля будет вынуждена остаться с ним.
– Павел Иванович! – позвала она и, когда он повернулся, вскинула брови – мол, что задумался?
Чиж стеснительно улыбнулся и покачал головой: ничего, все в порядке.
«Смотри у меня», – сказала Юля взглядом и тоже улыбнулась.
«О нас не беспокойтесь», – подмигнул Чиж.
