Владимир Садовский - Алмазная грань

— Ванюшка, — шепнул он сыну, — отстань-ка малость от артели. Видел, тесинки я припрятал? Ты к дороге их оттащи да снежком забросай.

Когда все разошлись, Ванюшка с трудом перетащил доски на другое место, коченеющими руками забросал мерзлыми комьями снега и, присев, стал поджидать отца.

Сидеть одному в темноте было страшно. Прислушиваясь к таинственному шуму леса. Ванюшка чувствовал, как неприятно щемил грудь холодок страха, и тоскливо думал, долго ли еще придется ждать.

«Дались ему эти тесины, — мелькнуло в голове мальчика. — Лучше бы спросил у старого барина, что ходил смотреть, как мы лечебню строили. Поди, не отказал бы... Господи помилуй, леший проснулся, а его все нет».

Где-то вдалеке, в темном бору, кто-то застонал, ухнул. Трясущийся от страха Ваня, зажмурив глаза, лихорадочно закрестился и торопливо зашептал: «Спаси, господи, от нечистой силы».

— Ты где, сынок? — тихо спросил незаметно появившийся Василий. — Никак от артельных не отделаешься. Что трясешься? Замерз?

— Боязно. Леший в бору голос подавал. От страха чуть не помер, а тебя все нет, — сердито отозвался мальчик.

— Леший, сынок, в поле не тронет. Бояться нечего. Ну, пойдем. Помоги тесины поднять. С отдыхом, не спеша, донесем.

Василий, крякнув, взвалил доски на плечи и, согнувшись под тяжестью, неторопливо пошел. Ванюшка, поддерживая сзади конец тесин, шел следом, все еще настороженно посматривая на темную громаду глухо шумящего бора.

Не радовало приближение весны и обитателей белокаменного дома, стоявшего рядом с церковью.

Нетерпеливо ожидавший возвращения сына, Степан Петрович не дорожил деньгами, начиная строить большой двухэтажный дом с итальянскими окнами, высоким четырехколонным портиком перед главным входом. Кусты белой сирени, молодые плакучие березы, куртина с фонтаном перед домом, цветные витражи на балконах, пушистые ковры на узорчатом паркете, картины в тяжелых золоченых рамах — все здесь было создано на радость обитателям дома.

Но радость так и не побывала в залитых солнцем высоких комнатах. Через год после постройки Степана Петровича сразил апоплексический удар. Сын не был на похоронах. Он вернулся из Франции, когда над могилой отца, среди зарослей жимолости, уже стоял привезенный из Петербурга мраморный памятник.

Теперь, кажется, наступал черед Алексея Степановича. День ото дня ему становилось хуже. За время болезни у него отросла белая борода, лицо пожелтело и стало восковым. Он лежал неподвижно, проводя бессонные ночи в тоскливом ожидании приближавшегося конца. Корнилов понимал — жить ему осталось немного и напрасно врач старается отвратить неизбежное.

«Ни к чему было привозить из Петербурга профессора. Лучше бы привезли памятник», — думал Алексей Степанович.

Впрочем, не нужно и памятника. К чему эти мраморные глыбы? И зачем ставят их, кто верит этим пышным славословиям? Посадили бы лучше дикую яблоню. Будут опадать на землю плоды лесной дикарки, и никто не протянет руки, чтобы подобрать их. Никому они не нужны, как не нужна была и жизнь Алексея Степановича.

Тихие шаркающие шаги за дверью отвлекли от невеселых дум. Устало приоткрыв глаза, Алексей Степанович увидел осторожно входившего старика лакея. Двигаясь бесшумно, он поправил в камине горящие дрова, опустил загнувшийся край бархатной шторы и пошел обратно к двери.

— Посиди немного, Филипп, — попросил Алексей Степанович, — сиделку не пускай ко мне. Ох и надоели они — и доктора и сиделки.

Лакей присел около кровати и вздохнул.

— Вам бы поболе спать надо, — заметил он. — Так скорее поправитесь, барин...

— Глупости! Теперь мне одна поправка: кадило да могила.

— Что вы, батюшка! Рано вам думать о смерти. Папенька ваш до конца восьмого десятка немного не дожил.

— Мне с ним не равняться, Филипп... Видно, прав Георгий... Осыпается земля из-под корней, и сохнут деревья. Нет прежней силы ни в людях, ни в их делах. Шумят еще сохнущие листья, а подует посильнее ветер и свалит дерево. А как помочь ему, если оно умерло еще на корню?..

Наступило молчанье. Лакей поглядел на Алексея Степановича, лежавшего с закрытыми глазами. «Отходит, — мелькнула в голове слуги тревожная мысль. — Заговариваться начал».

— Подними шторы. День уже наступил, — сказал больной.

— Нет, Алексей Степанович, только что рассвело. Может, кого позвать сюда?

— Никого не надо. Подними шторы и ступай.

Погашена свеча, подняты на окнах шторы. Ушел лакей, и в комнате опять тихо. Только потрескивают в камине дрова, откуда-то издалека доносится звон каминных часов.

Алексей Степанович почему-то вдруг вспоминает давно умершего Александра Кириллина и его чудесный стакан. Хрупкая, непрочная вещь, которую он помог спасти от гнева отца, пережила своего создателя — удивительного мастера. Кириллин давно истлел в могиле, а творение его рук, частица беспокойной, ищущей души сохранилась. Хорошо, когда от жизни остается какой-то добрый след. А вот он, Алексей Корнилов, умирает, ничего не оставив после себя, ничего доброго не сделав для народа, умирает одиноким... Он подумал о сыновьях, одержимых жаждой наживы, о Георгии, который пренебрегает истинным мастерством и презирает народ, о Василии, который третий месяц в Персии в поисках выгодных заказов.

Душно было Алексею Степановичу в этих высоких светлых хоромах. Ничто не радовало его в Знаменском, разве только музей. Здесь он забывался и отдыхал. И сейчас ему мерещилось, будто он ходит мимо шкапов и остановился у одного из них, где, он знает, хранится стакан Кириллина.

Подставка стакана и полки в шкапу, обтянуты синим бархатом. На бархате лежат золотые медали, почетные дипломы — награды с всемирных выставок, которых удостоена работа крепостного мастера. Запоздалая дань признания погибшего таланта... Легче умирать с сознанием, что созданное тобой будет жить вечно. Но думал ли об этом Кириллин?

За окном совсем уже светло. Часы на камине нежно прозвонили восемь раз. Из-под занавесей в комнату заглянуло солнце. Впавший в забытье Алексей Степанович не почувствовал, однако, его теплого прикосновения к руке, лежавшей поверх одеяла. Не слышал он и мелодичного боя часов. Больной проснулся от шума и крика за окном, но шум сразу же стих, и Алексей Степанович снова забылся.

Трудно было тащиться с тяжелой поклажей по обледеневшей к ночи дороге. В разбитые лапти набились твердые комья снега, и ноги у Василия разъезжались в стороны. Негромко бранясь и перекладывая доски с одного плеча на другое, плотник продолжал идти. В душе Костров проклинал и хозяев землянки, приютивших его, и самого себя за то, что надумал чинить чужое жилье.

Райки были рядом, но плотник не выдержал и опустил доски на землю.

— Давай передохнем, Ванюшка, — сказал он сыну. — Не семижильные, чтобы так надрываться. Добеги-ка до землянки. Пусть тетка Марья выйдет помочь.

Мальчик побежал. Плотник присел на доски и, закурив самокрутку, стал ждать.

Ваня почему-то не возвращался. Костров терял терпение. Обругав заодно с Марьей своего растяпу сына, он взвалил доски на спину и снова понес.

Когда Василий уже подходил к землянке Якова, навстречу выскочил Ванюшка.

— Беда, тятенька! — плачущим голосом закричал мальчик. — Задавило всех.

— Окстись, чумовой! Кого задавило?

— Всех, тятя! Дядю Якова, тетку Марью... Народу у нас полно. Катька с работы прибежала, вопит, бабы голосят.

— Господи, твоя воля... Чего ты мелешь? Как так... — растерянно бормотал плотник и, бросив доски, кинулся к землянке.

Протолкавшись вперед, Василий остановился пораженный. В углу на двух сдвинутых скамьях лежали Яков и его жена. Лицо Марьи оставалось таким же строгим, каким оно было при жизни, лишь складки у плотно сжатых губ стали глубже. Хозяина землянки Костров узнал только по холщовой рубахе, запачканной кровью. Лицо Якову прикрыли стираной ветошкой, из-под которой выглядывала прядь склеившихся от крови волос. Голова, лежавшая на лавке, была плоской, бесформенной.

Уткнувшись лицом в холодные руки матери, рыдала около лавки девочка-подросток. Она стояла на коленях, и русые косы, упав с плеч, волочились по сырому полу землянки.

— Миленькие вы мои! И зачем вы бросили меня, сиротиночку горькую? — причитала девочка. — Кто пожалеет теперь вашу доченьку, с кем жить ей, горемычной?

Глядя на Катю, плакали и женщины, толпившиеся в землянке, освещенной впервые так ярко. Горело много свечей, и Костров увидел то, что раньше скрывалось полутьмой: землистые потеки на оттаивающих промерзлых стенах, мокриц, шуршащих на подоконнике тараканов, серую плесень на ножках стола.

Стоявший в углу деревянный топчан, прикрытый лохмотьями, был засыпан землей. На топчане лежал подгнивший корень упавшей балки. Сквозь обвалившийся потолок землянки виднелось ночное небо и спокойно мерцавшие звезды.