Евгений Дубровин - Оранжевая электричка
– Слышал. Но все равно – не хочу.
– Отцов не выбирают.
– Знаю… Но Миркин не может быть отцом. Мать мне наврала… И вы меня обманываете.
– Почему он не может быть твоим отцом?
– Потому что он не человек.
– Вот как… А кто же он?
– Не знаю… Все: река, небо, ветер, бог, но не человек…
– Это мать тебе сказала?
– Нет. Я сам…
Они молчали. Сын копался ложечкой в залитом алым сиропом шарике.
– Выходит… Мой отец ты… Больше некому. Так все говорят… Поэтому я и приехал посмотреть на тебя.
– Ну… и как? – у Коньшина перехватило горло. Он с трудом выдавил из себя вопрос.
Мальчик подумал.
– Еще не знаю. Но ты мне пока не противен.
Петр Кириллович невольно усмехнулся.
– Я был в твоем представлении чудовищем?
– Я… думал, ты… оборванный, небритый… а в кармане бутылка… И что ты спишь на земле, у магазина… Как у нас там один…
Таня постаралась, как могла.
– Но все-таки пришел.
– Я должен был посмотреть сам…
– Ты уезжаешь завтра?
– Да. Я только на два дня.
– Я живу рядом с Останкино… Ты переночуешь у меня?
Коньшин замер. Он увидел, как мальчик вздрогнул от его слов.
– Ты боишься?
– Я буду с ребятами. Мы все вместе в гостинице «Юность». Со всей страны…
– Чего ты боишься?
Мальчик замялся.
– Ты боишься, что я не один?
– Да.
– Я один. Но это решим потом. Тебе хочется… какую-нибудь редкую книгу?
– Что? – Глаза подростка вспыхнули. – Книгу…
– Ну да. Старую книгу. Какой-нибудь словарь.
Мальчик колебался. Его лицо горело.
– А у тебя есть? – вырвалось у него.
– Купим в букинистическом…
– Но это очень дорого…
– Я не знаю, куда девать деньги. Поехали, мы выберем самую редкую.
– Прямо сейчас?
– А чего ж.
Они вышли из кафе, Коньшин взял такси, и они объехали несколько букинистических магазинов. В четвертом магазине нашли что надо. Редкий старый словарь.
Мальчик вдруг сник. Лицо его стало почти несчастным.
– Мать все равно отберет. Она сразу догадается, что это ты купил.
– Ничего, – успокоил сына Коньшин. – Я напишу ей письмо Возьму все на себя. Скажу, что сам разыскал тебя в гостинице и насильно всучил тебе этот словарь.
Мальчик благодарно сжал ему руку.
– Ты настоящий друг, – сказал он.
Остаток дня они провели дома у Петра Кирилловича. Валентин-Илья был поражен чистотой и уютом квартиры. Видно, он думал, что Петр Кириллович живет в логове какого-нибудь нечистоплотного зверя. Коньшин приготовил сыну царский обед, в том числе и рыбу-капитана, потом постелил мальчику на своей кровати а сам спал на диване. На телефонные звонки Коньшин не отвечал, боясь разговором нарушить крепкий сон мальчика.
Утром они простились.
– Зови меня Ильей, – сказал мальчик, пожимая руку Петру Кирилловичу. – Можно я приеду к тебе в августе? Ты мне понравился. Скажи, бывает так, что человек сразу и хороший и плохой?
– Может, – сказал Петр Кириллович. – Но хорошего у него должно быть больше.
– Ты, наверное, такой?
– Жду тебя в августе. Мы с тобой куда-нибудь поедем. Куда бы ты хотел? На море?
– Не… Я там был в прошлом году. Очень жарко и много людей. Можно поехать на Камчатку?
– Конечно. Мы обязательно поедем с тобой на Камчатку.
Он проводил сына вечером на вокзал.
– Я взял на записи третье место, – сказал мальчик радостно. – Любая поездка по стране. Я попросил Камчатку. Мы поедем на мои деньги.
– Вот и прекрасно… – улыбнулся Коньшин.
– Но при одном условии, – добавил сын. – Ты должен стать моим отцом. Согласен?
– Мы этот вопрос обязательно решим, – сказал Петр Кириллович грустно. – Ты только быстрей вырастай…
– Ладно, – сын засмеялся. – Я каждый день буду есть овсяную кашу. И буду расти, как лошадь. Знаешь, как быстро растут лошади…
Коньшин шел за вагоном, пока не кончился перрон.
А через неделю он получил письмо от Тани. Бывшая жена писала, что он, Коньшин, каким был подлецом, таким и остался. Он не сдержал своего слова и попытался перетянуть Валентина на свою сторону. Но из этого ничего не вышло. Мальчик получил о нем, Коньшине, дополнительную, всю до конца информацию, в том числе и про зеленую девицу, и преисполнился к нему, Коньшину, глубоким отвращением. Он едет на все лето в лагерь, а словарь порезал овечьими ножницами. Заканчивалось письмо угрозой: если он не прекратит «домогательств чужого ребенка», она напишет директору института и в редакцию газеты «Комсомольская правда». Пусть все знают, что из себя представляет заместитель заведующего лабораторией.
Письмо было резким. Слишком резким. И по этой резкости Коньшин понял, что насчет овечьих ножниц – неправда. Не сын, а она сама порезала овечьими ножницами старинный словарь.
Коньшин долго ждал письма от сына, но оно так и не пришло. Наверно, Илья не хотел, чтобы мать писала директору института и в газету «Комсомольская правда».
* * *Для Петра Кирилловича все исчезло: и краски, и звуки, и запахи. Все, кроме маленького мирка возле его лица. Этот мирок включал в себя две огромные серые луны, которые закрыли и небо, и лес, и близкую высокую траву; их дыхание смешалось. От нее пахло вином и полынью.
– Ты жевала полынь?
– Да…
– Ты любишь полынь?
– Да… Пахнет детством.
Косогором у реки…Дымком костра…И я на косогоре…Собираю полынь…Для бабушки.Ноги загорелые,В цыпках…И платье белое,Потрепанное,Как белый флагРазбитого войска…И две косичкиС ромашками…А глаза зеленые.Коршуны в небеКружатся…Надо мной,Когда я лежуИ смотрю в небо.Коршуны думают:Мои глаза —Две зеленые ящерицы,Которые греютсяНа солнце…На черных камнях-метеоритах,Которые откололись от звезд.Я закрываю глаза —И коршуны улетают.Я открываю —И коршуны опятьКружатся…Потом я выросла.И глаза сталиСерыми.И коршуны ужеНе охотятся за моимиГлазами.
– Охочусь теперь я.
– Они твои.
Он дотянулся губами до серого мира, в которых трепетали и полынный косогор, и дымок костра из сухих коровьих шлепанцев, и планирующие на восходящих потоках сухого, горячего, густого воздуха черные коршуны, высматривающие с огромной высоты лежащие на степных камнях-метеоритах, которые откололись от звезд, зеленые якорьки ящериц.
И бегущая по косогору девчонка с косичками, почти не видными из-за ромашек, девчонка, обмотанная потрепанным белым флагом разбитого войска… Девчонка бежит к нему сквозь время…
Дыхание все ближе. Петр Кириллович уже не знал где его дыхание, а где девушки. Они дышали одной спрессованной непонятной субстанцией, не существующей в природе.
– Сегодня у нас свадьба, – ее губы так близки, что он чувствует тепло ее лица и тонкие уколы разрядов, слетающих с волосков щек и губ.
– Под кустом… – шепнул он.
Она подхватила.
Под зеленым Кустом,Слегка уже Желтым.Он как светильникУ изголовья,А постель – Земля.А одеяло – Небо,А подушка – Твоя грудь.Вот что такоеСвадьба Под кустом.Так было Всегда.Очень давно,Когда ещеНе существовалоДворцов Бракосочетаний.И будет,Пока ЗемляКуда-то летитИ не исчезла Любовь.
Они говорили еле слышным шепотом, не прикасаясь друг к другу.
– Когда-то, – сказал Петр Кириллович, – я учил наизусть стихи. Я выучил их тысячи… Всех времен и народов.
– Зачем?
– Чтобы попасть в другое измерение.
– И попал?
– Нет. Я почти все забыл. Но что-то осталось. Как нескончаемая песня без слов и мотива. Как говоришь ты. Твоя речь как песня. Проста и мудра. Как хайку японских поэтов.
– Что такое «хайку»?
– Вот слушай…
Мы говорим«Белый пион»,Не замечая красных прожилок.На засохшейХризантемеРазве что-нибудь увидишь?Еле слышенВ воздухеЗапах осени.Год сам собою,ТихонькоУходит…
Это настоящее хайку.
– Расскажи мне про хайку.
– У жителей города Камакура есть обычай. В канун Нового года каждый, кто хочет, вывешивает на станции свои стихи. В основном это хайку.
– Ты не помнишь еще?
– Помню.
– Прочти.
Как прекрасноНочное небоНа исходе года!
– Еще…
Новый год!Да будет дух егоЯвляться в мире!
Эти хайку написаны давно великими японцами Исса и Кёси. Хочешь, я прочитаю очень древнюю хайку? Ее написал Маццо Бассё. Он жил в семнадцатом веке.
– Я полюбила хайку. Прочти.
– Он написал это перед смертью:
О, этот долгий путь,Сгущается сумрак осенний,И – ни души кругом.Осени поздней пора.Я в одиночестве думаю:«А как живет мой сосед?»
Представляешь? Его жизненный путь заканчивается, а он думает о соседе. Это прекрасно? Правда?
