Евгений Дубровин - Оранжевая электричка
– Но если она действительно хочет искать свое счастье?
– Нет, Петечка… Если ты вступил в брак, ты должен чувствовать ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. Что такое брак? Брак – это союз. Если ты вышел из союза, – значит, как-то совершил ПРЕДАТЕЛЬСТВО.
– Вы против развода вообще?
– Да! Если супруги будут знать, что они соединяются на всю жизнь, НАВЕЧНО, то они и вести будут себя совсем по-другому. Если бы моя знала, что уйти ей некуда, она бы не гонялась за удовольствиями, а занималась бы как-то семьей. Ей даже ребенка завести было некогда. И вот мой род угас… Мне стыдно перед предками, Петечка… Или твоя.
– Моя полюбила.
– Блажь! Полюбить можно в день несколько раз. Я могу десять раз влюбиться за день! Сколько красивых девушек, молодых, стройных, умных, образованных, оригинальных… желанных, наконец. Ну и что? Из-за них я должен рушить семью? А ты думаешь, Петечка, я не люблю девушек? Я их люблю, Петечка. Я мог бы жениться каждый месяц. Несколько раз в месяц! ПО ЛЮБВИ! По любви, Петечка. Но я не делал этого, по наивности, по вековой крестьянской наивности думал, что брак – это НАВЕЧНО. Потому что крестьянин, Петечка, всегда знал: без прочного брака нет семьи, детей, дома, земли, урожая, жизни… Так всегда было… как-то… Почему сейчас должно быть по-другому?
– Но если кто-то из супругов несчастлив? Нельзя же ради общей идеи… губить жизнь человека?
В дальнем конце коридора появилось белое пятно. Оно кружилось между желтыми плафонами, кремовыми стенами, зеленым линолеумом пола, постепенно обретало форму и двигалось в их сторону.
– Видишь ли, в чем дело, Петечка, – Иван Иванович посмотрел своему другу в глаза. – В жизни так не бывает, чтобы все люди были счастливы. Как это ни горько, но часто… получается как-то, что один счастлив за счет другого… Поэтому, если уж так получилось, что тебе тяжело… не старайся свалить ношу на другого…
– Терпеть?
– Да, терпеть.
– Во имя чего?
– Во имя общего дела семьи. Во имя детей. А потом… не драматизируй. Старики говорили: стерпится – слюбится. Так оно и было. Да и сейчас… как-то было бы… но свобода нравов, развода, эмансипация… как-то побуждают искать человека от лучшего лучшего, от добра добра…
Белое пятно постепенно приобретало форму человека. Свет отражался от желтого потолка, кремовых стен, зеленого пола, сплетался в радужный гамак, подвешенный на длинных парашютных стропах, и фигура раскачивалась в этом гамаке…. Вверх-вниз, взад-вперед, но все равно продвигалась к ним. Почему-то Коньшин знал: ЧЕЛОВЕК ШЕЛ К НИМ. На его пути было множество дверей, но Петр Кириллович был уверен, что радужный гамак не занесет белое пятно ни в одну из них.
– У тебя прямо какие-то домостроевские взгляды, – Коньшин постарался придать своему голосу несерьезный, шутливый тон, но слова прозвучали слишком уж жестко. Петр Кириллович испугался, что директор обидится, и заранее сжался, стыдясь и переживая свою грубость, но Иван Иванович не обиделся.
– Я же не призываю ни к чему… – сказал он. – Раньше это был жесткий закон, и правильно, что против него боролись… А сейчас… как-то… сейчас эти вопросы каждый должен решать для себя сам…
Это была женщина. Да, она шла к ним, но не смотрела на них. ОНА НИКУДА НЕ СМОТРЕЛА. Вот почему Петр Кириллович сразу понял, что она идет к ним. Женщина никуда не шла и никуда не смотрела. ПОТОМУ ЧТО ОНА НЕ ИМЕЛА РАДОСТНОЙ ЦЕЛИ.
– Я своих не осуждаю, – сказал Коньшин.
Он сказал «своих» и удивился этому, но потом подумал, что, наверно, это так и есть. Жена и Миркин вплелись в его жизнь, пусть раскаленной, никогда не остывающей проволокой, но ведь они вплелись в его жизнь и, значит, стали СВОИМИ, СВОЕЙ ВЕЧНОЙ БОЛЬЮ.
Директор покачал грустно головой.
– Теперь не имеет никакого значения, осуждаешь ты или нет. Как смотрит на это она, другие люди… Важен конечный результат, У тебя нет семьи. ТЫ ОДИН. Но ты еще не все потерял. Только запомни наш разговор. Без семьи ты пропал. Но не ошибись второй раз. Вот тогда это уже будет как-то… конец.
Женщина остановилась возле них. Она смотрела мимо них, на кремовую стену и желтое кресло и не видела их. Коньшин заглянул ей в глаза. Он даже чуть-чуть привстал, чтобы заглянуть ей в глаза. Глаза были в мелких морщинках вокруг, но нестарые, кожа на щеках и на лбу была белой и гладкой, но не молодой. ЖЕНЩИНА БЫЛА НИКАКОЙ. В ее глазах отражался бесконечный коридор с зеленым полом, кремовыми стенами и желтыми плафонами. Она слишком часто ходила по этому коридору и поэтому сделалась никакой. ОНА СТАЛА ЧАСТЬЮ ЭТОГО БЕСКОНЕЧНОГО КОРИДОРА.
Иван Иванович увидел женщину и поднялся. Он поднялся резким движением, как солдат при появлении начальства, и, как солдат, одернул свою слишком просторную полосатую арестантскую курточку.
– УЖЕ? – спросил он.
– ПОРА, – ответила женщина.
Она постаралась смягчить свой голос, но у нее ничего не получилось. Слишком часто она произносила это слово, за которым стояла НЕИЗВЕСТНОСТЬ.
Она повернулась и пошла назад, в сторону, откуда только что пришла, и ее движения, ее спина выражали уверенность, что Иван Иванович немедленно двинется за ней. ПОТОМУ ЧТО ТАК БЫЛО ВСЕГДА.
И директор торопливо сунул Петру Кирилловичу свою холодную руку, хотя торопиться было некуда.
– Понимаешь капельницу будут ставить… Бывай… Как то…
– Бывай.
Они похлопали друг друга по плечам.
– Навещай.
– Ага.
– Вот оно… как-то…
– Ничего… Все будет хорошо, – сказал Петр Кириллович, следя за своим голосом.
Женщина уже ушла метров на десять. Директор вытянулся к ней правым боком, не отпуская руку друга, и они сделали так несколько шагов Потом Иван Иванович повернулся и ушел какой-то виноватой, шаркающей походкой. И полосатая спина его была виноватой.
ПОЧЕМУ ОН ШЕЛ ВИНОВАТО, ЧЕРТ ЕГО ПОБЕРИ???
Петр Кириллович хотел уйти и не мог. Пустой, холодно сияющий коридор-туннель будто загипнотизирован его. Этот проклятый коридор словно затаился, словно приготовился к какому-то таинственному действию. Вот почему он абсолютно пуст и не откроется ни одна дверь, вот почему на его, похожем на голубоватый лед, полу нет ни одной бумажки, ни одной соринки.
Коньшнн все стоял и смотрел в холодный, длинный, безжизненный как укол шприца, зрачок коридора Опять даль коридора затуманилась. Но теперь это был не белый и не радужный туман. Это был синий туман. Очень четкий синий туман, и он как-то сразу заполнил всю ширину коридора. И только потом донеслись ритмические удары по полу, похожие на топот крепкой обуви. Это и был топот. Топот бегущих людей.
И сразу коридор ожил. Из нескольких дверей выскочили несколько человек в белых халатах. Именно выскочили, как суслики из нор, это было очень непривычно для врачей, всегда, в любой обстановке старавшихся держаться подчеркнуто сдержанно, но сейчас у врачей была торопливость и нервозность в движениях, и они не старались это скрыть. Все эти люди в белом побежали к палате, куда недавно ушел Иван Иванович, и Коньшин тоже бессознательно, машинально побежал в том направлении.
Между тем топот нарастал. Теперь уже ясно было, что синее пятно – это люди в синих халатах. Их было пятеро, и бежали они клином, как журавлиная стая: один широкоплечий впереди, чуть сзади двое, потом трое.
Они почти не были похожи на людей. Скорее всего на персонажи из фантастического фильма. Синие халаты, синие шапочки, наподобие пилоток, синие брюки, крепкая синяя обувь; на лицах белые марлевые повязки, на руках резиновые перчатки. Бегущий впереди держал в руке черный чемоданчик, в котором что-то позвякивало; на руке, что держала чемоданчик, не было перчатки, были волосатые пальцы – единственно человеческое, что было в этой группе.
Они бежали плотно, плечом к плечу, в ногу, и их взгляды секли коридор, скакали по номерам палат, как палка по забору мальчишки-озорника. Вышедшая некстати из палаты нянечка с ведром и шваброй была сметена синим клином, прижата к кремовой стене и стала похожа на распятого Христа, только Христа испуганного.
И оставалось до палаты Ивана Ивановича пробежать всего несколько метров, как дверь палаты торопливо распахнулась и люди в белом стали лихорадочно выталкивать в коридор кровати со студентом и старичком пчеловодом.
Синие люди не стали дожидаться, когда кровати выедут полностью, отпихнули их и ворвались внутрь. Кровати выехали, и двери закрылись.
Все это произошло так быстро и бесшумно, что покой этажа не был нарушен, ничье внимание не привлеклось, ни одна дверь не открылась. Только один Коньшин стоял, задыхаясь, возле нелепо выглядевших в коридоре кроватей. Студент даже не успел снять очки и убрать с груди толстый учебник, а старичок вытереть слезу.
– Что случилось? Кто это? – спросил Петр Кириллович шепотом.
– Реаниматоры – ответил студент. – Ваш знакомый… Только что… Начали готовить к операции… Это бывает перед операцией… От волнения…
