Павел Далецкий - На сопках маньчжурии
А если бы солдаты не подчинились Шпилевскому, а присоединились к рабочим, что было бы тогда?
Солдаты, армия!
Но даже при поражении рабочих подъем революционных чувств в Чите нарастает.
Завтра в Харбине забастуют телеграфисты китайского телеграфа. Забастовка экономическая: телеграфисты хотят, чтобы их службу признали правительственной, чтоб за выслугу лет платили пенсию! Но в любой момент телеграфисты перейдут к политическим требованиям.
Стачечный комитет Харбина должен суметь эту забастовку превратить во всеобщую и устранить управляющего дорогой Хорвата.
Логунов сидел в своем кресле без движения.
Ему полагался трехмесячный отпуск. Лететь, нестись в Питер, туда, в центр событий!
Грифцов угадал его мысли и, когда разговор перешел на конкретные задачи местной организации, сказал:
— А вас никуда не отпустим. Здесь армия, запасные, познавшие великий опыт войны, те, кто должен помочь пролетариату решить судьбу России.
— Конечно, я останусь! — воскликнул Логунов, хотя только что ему казалось, что он ни за что не останется.
Как некогда в Мукдене, Логунов прожил несколько дней в этом домике, напоминавшем дачу.
Понемногу он стал понимать, как строит партия свой организм.
Он узнал, что дивизия есть район работы, а полк — подрайон, что во главе района стоят организатор района, секретарь и пропагандисты. Роль каждого из них ответственна, особенно секретаря, который хранит членские списки, деньги, ведет и хранит протоколы районных собраний.
— Еще вот что нам необходимо, — говорил Грифцов, — необходимо иметь постоянное собрание агитаторов и пропагандистов! Необходимы литературная комиссия и техническая группа. Техническая группа у нас мала. Везде работа ее трудна и сопряжена с большим риском, в условиях же армейских — тем более.
Логунов слышал новые имена, по-видимому вновь приехавших революционеров, а может быть, членов местной группы.
Грифцов спросил Логунова, не хочет ли он поработать пропагандистом.
Предложение обрадовало Логунова, но ему показалось, что он не справится с делом. Ведь пропагандист должен говорить так, как говорит Антон или Неведомский. А для того, чтобы говорить так, надо знать все то, что знают они.
— Я могу говорить только об одном — о солдатской доле, о солдатской нужде да о наших военных неудачах.
— Отлично. Как раз то, что нужно, не правда ли, Леня? Именно с солдатской доли и нужно начинать разговор с солдатами.
Логунов стал разрабатывать с Горшениным пропагандистские темы. Работа предстояла обширная. Только вначале можно было ограничиваться разговорами о солдатской доле. Время требовало широкого и быстрого ознакомления членов солдатских кружков с революционной ситуацией страны. Ведь члены кружков должны составить ядро революционной армии. В нужный момент они захватят командование взводом, ротой, батальоном. А к этому их нужно подготовить.
— Но во всякой подготовке требуется постепенность, не так ли? — говорил Горшенин. — Самое скверное — человека оглушить. Для безболезненного внутреннего роста солдату нужно сначала читать революционную, хотя и безусловно легальную литературу. Затем литературу, дающую конкретные указания, каким образом свергнуть существующий строй, и наконец литературу, которая пробудит в солдатах классовое сознание. Трудное, мой друг, но важнейшее дело. Сверх всего, необходим устав военной организации. А устава нет, потому что и организации-то еще нет. Тут, Николай Александрович, мы с вами упираемся в серьезное препятствие. Но большевики это препятствие преодолеют, военную организацию мы создадим, а устав уж и тем более.
Прочитав разработанный план, Грифцов засмеялся:
— Целый университет разработали, да еще по курсам. Горшенин, на сколько годков ты рассчитал всю эту подготовку? Теперь, друзья мои, распространять нужно любую нашу нелегальную литературу. Будем издавать листовки с описанием солдатской жизни, будем всячески укреплять связи между солдатами, рабочими и крестьянами, чтобы солдат не позволял использовать себя для гнусной цели — подавления восстания, чтобы он с омерзением отвергал навязываемую ему царскими опричниками роль палача. Не оставляйте, товарищи, без внимания ни одного случая массового нарушения дисциплины в армии. Сейчас для нас такие факты важны чрезвычайно. Значит, сюда, в эту часть, должен идти пропагандист.
Через четыре дня Логунов уехал в полк.
4
Ханако вышла на харбинском вокзале. Как всегда, народу на вокзале было много. Военные, штатские. Группа запасных промаршировала к будке с кипятком.
Ханако неторопливо шла по открытой части перрона, потом по закрытой, стараясь дать себе отчет, как же все это случилось? Как случилось, что у нее пропал пакет? Она ехала в вагоне второго класса — Грифцов всегда советовал ездить в первом или втором классе, — два пакета лежали в сетке, третий в багажнике. В купе сидели офицеры, священник, трое служащих китайского телеграфа и полная красивая женщина в легонькой жакетке и соломенной шляпке.
Перед остановкой Ханако сняла два пакета и положила их около себя, третий решила взять, покидая вагон. Поезд затормозил, она выглянула из окошка, увидела кирпичное здание разъезда, железнодорожника, сбегавшего по деревянной лестнице, толпу солдат, а у забора, в тени тополей, Хвостова.
Когда она протянула руку за третьим пакетом, его не оказалось. Пассажиры были заняты своими делами: священник возился с портсигаром, офицеры готовились пить чай, а красивая полная женщина стояла в проходе в другом конце вагона, с кем-то разговаривая.
Ханако оглядела купе, спросила офицеров:
— Господа, не видали, где мой пакет?
Офицеры посмотрели друг на друга.
— Пардон, извините, не видали, — сказал подполковник.
Ждать было нельзя, поезд отправлялся дальше, Ханако выскочила из вагона. Она передала два пакета Хвостову.
Несколько шагов они прошли вместе, но обменяться мыслями по поводу пропажи не удалось. Хвостов направился по тропинке в желтеющую осеннюю степь, а Ханако зашла в домик к начальнику разъезда.
Начальник разъезда, высокий, черноусый, большеносый, был женат тоже на высокой, тоже большеносой, красивой женщине.
— Вон наша барышня приехала, — сказала жена начальника, встречая Ханако. — Сейчас я вас угощу. Кавунов мне привезли — маленькие, но до чего сочные. Только у нас на Украине ела я такие.
Несколько раз в комнату заглядывал начальник разъезда и спрашивал:
— Ну как у вас там в Харбине, на чем порешило начальство? Будут отпускать запасных или задержат до весны? Вчера приехал тут один капитан и говорил, будто Надаров хочет всех запасных свести в батальоны и задержать до весны. А я говорю капитану: «Не пройдет Надарову этот номер, хотя он и генерал». Слышали про нашу новость? Скоро забастовка… Начнется либо в Иркутске, либо в Чите. Как кавунчик? Маруся, отрежь мне ломтик…
Он уходил: его требовали к телеграфу, к телефону, то и дело спрашивали солдаты.
Глаза у Маруси блестели, она ловко ножом выбрасывала из арбуза семечки и, захлебываясь соком, ела розовую мякоть.
— Солдаты, те, что до нас здесь приходят, говорят: «Бастуйте, да поскорее… Жизни с этой неправдой для нас нет».
Ханако вечером уехала в Харбин. Два интенданта лежали на верхних полках и гадали, что будет с тем колоссальным имуществом, которое собрали в Маньчжурии для продолжения войны. Неужели повезут назад?
Ханако сидела в уголке, смотрела на пологие холмы, на рощи, покрытые осенним багрянцем, на небо, пылавшее багрянцем заката, и пришла к выводу, что пакет украла либо красивая полная женщина, сидевшая в купе против нее, либо священник, который слишком внимательно разглядывал ее, Ханако, из-под припухлых век.
И сейчас, идя по харбинскому вокзалу, девушка чувствовала себя пойманной, выслеженной и провалившей не только себя, но и всех остальных.
После предсмертного письма Юдзо ушла от нее юность. Жизнь была сурова и требовала борьбы. Все это она знала и раньше — ведь жизнь ее не была сладка. Деревня, дядя Кудару, фабрика Такахаси Мондзабуро! Везде борьба была тяжела и кровава. С отцом Ханако не сблизилась. Она даже не рассказала ему, кто такой Юдзо и как он погиб. Но все о Юдзо и Иване Гавриловиче рассказала Грифцову.
Грифцов знал Ивана Гавриловича.
— Был он в свое время народовольцем, и каким! — сказал Антон. — Три раза арестовывали и ссылали… Ведь это черт знает какую гордость внушало людям. Такой революционер мог возгордиться, мог пожелать где-нибудь в ссылке стать патриархом революционеров, нашего брата марксиста мог к себе на порог не пускать… А Иван Гаврилович не знал ни минуты покоя: работал, учился и вылупился из своего народничества, как цыпленок из яйца. Огромной душевной силы человек. Если у вас был такой учитель, Ханако, рад за вас.
