Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов
Что делать? Заглянули вновь в дорожный атлас, раскрыли карту Калужской области — не ошиблись ли? Не заплутались ли?.. Нет, буднично, без всяких предупреждений обозначалась межобластная дорога и деревня Грязна, и следующая деревня, уже в Тульской области, Староселье... И тут мы поругали себя за недомыслие, припомнив, что нынешние стыки областей — это пустынные, никому не нужные земли, о которых не заботятся — ни области, ни Российская республика, по крайней мере, в европейской части. Области между собой практически не общаются, а уж тем более окраинные хозяйства, разделенные невидимой, но твердой областной границей. Все они, области, повернуты на Москву, яко на солнышко красное, только на столицу и работают — на всесоюзный Центр! А стыки их — запущенная, первозданная природа, где устраиваются сезонные охоты. Надо бы было помнить! Надо бы не на знак новенький любоваться (очередной камуфляж, столь надоевшее во всем очковтирательство!), получше бы изучить карту и выбрать дорогу — не старинную, не тракт, а ту, что изображена в атласе желтой ленточкой «общереспубликанского значения».
Нет, с тоской думалось нам, не одолеть лужу-озеро, придется возвращаться, вон ведь и дальше такие же хохочущие водоемы. Но не возмущались — привыкли уже, себя только корили, поругивали: надо же, поверили синему знаку, будто и в самом деле в Италии или там Японии... А теперь придется кругаля давать, километров в двести, возвращаться, по крайней мере, в Перемышль. В древний запущенный Перемышль, где убогие дома и жалкий рынок с капустой и огурцами да с длинной очередью в половину площади за исключительным деликатесом — за мороженым! В Перемышль, где чуть ли не на всех лицах — печать уныния, и Калуга, похоже, для перемышльцев — центр мирозданья... В общем, все-таки сердились: и на себя, и на привычные картины в нашей российской глубинке.
Когда мы медленно поднимались по корявой бетонке в гору, снова минуя Грязну, на обочину, как бы невзначай, покуривая, вышел пожилой селянин. Мужик как мужик — в кепчонке, в полинялой рубахе, в бесформенных брюках, заправленных в короткие резиновые сапоги горчичного цвета. Стоял, пристально вглядывался в подвигавшуюся к нему машину, видно, уж очень любопытно ему было узнать, кто мы, какие из себя.
Когда почти поравнялись, быстро сдернул кепочку, помахал сверху вниз, мол, останавливай. Я притормозил. Без кепки он выглядел несколько иначе: лысина с пушком волос, сохранившихся от чуба, была глянцево-белой и резко контрастировала с красновато-коричневым загаром лица. Она казалась как бы нимбом над голубым прищуром глаз, в которых мы заметили снисходительное сочувствие человека, все ведающего в здешних местах. Поздоровались. Он спросил напрямик:
— Значит, струсили? А зря! Вчерась такая же машинка проскочила.
Он смотрел в упор, с интересом: мол, признаетесь, что сдрейфили, или оправдываться начнете? А для себя, видно, уже определил: мол, чего с них взять? Городские! Пугливые к деревенским неожиданностям.
— Значит, наблюдали? — поинтересовался Павел.
— А как же? Интере‑е-сна!
— Да, испугались завязнуть, — решил признаться я. — Вон ведь дальше-то сплошные лужи. Разве не так?
— Оно-то так. А пугаться-то чего? — усмехался этот грязновский «апостол» с нимбом-лысиной. — Щебенку ту и по лужам ссыпали. А как же. Там на днище твердая основа. — А вы, значится, струсили?
— Значится, струсили, — недовольно подтвердил я, передразнивая его интонацию. Судя по всему, уж очень ему хотелось в точности удостовериться, что мы испугались. Было в его любопытстве нечто неизбывно русское: как бы поделить людей на храбрецов и трусов, на отчаянных головушек и на тех, кто отступает даже перед ничтожной, по его понятиям, преградой. А таких, знамо, уважать он не станет. Этот грязновский «апостол» неопределенного возраста — ему можно было дать и сорок пять, и все шестьдесят, но, несомненно, из коренных, из уважающих себя, — похоже, хотел до конца выяснить, что все-таки за залетные люди нежданно объявились в его заброшенном, забытом богом углу, в его старозаветной Грязне?
— Оно, конечно, на авось плутать — опасное дело, — говорил он. — Нельзя плошать. Но машинка-то пройдет. Это точно. Вот вчерась ведь прошла такая же! А сегодня на мотоцикле проехали, с коляской. Основа, она под водой твердая. Сколько-то щебню позасыпали — горы. — Он поинтересовался: — А вы небось в Белев едете? Иль до Староселья? К родным кому? — Мы молчали. — Так не стесняйтесь — проедете! Это точно. А то ведь через Перемышль, — знал ведь нашу тоску-заботу, — оно сколько накрутите? Вот я и говорю: риск, оно всегда благородное дело.
— А если застрянем? — угрюмо спросил Павел. — У вас ведь тут и живой души не сыщешь. Вот ни одной машины не встретили.
— Это верно, — подтвердил любопытный грязновец. — Однако трахтор отыщется. Я ведь и сам трахторист. Если что — помогу. Только чего вам страшиться? Проедете, точно говорю. — И упрямо заключил: — А вы зря струсили.
Что-то обнадеживало в разговоре с ним: конечно, он и испытывал нас, но ведь и добра желал — в самом деле, разумно ли такого кругаля давать, когда проще рискнуть? Пусть и «авось», но ведь и сам не плошай, прояви умение? Мы переглянулись с Павлом и — решились. И теперь, вспоминая тот длительный путь по лужам, подобным озерам, а они, ей-богу, казались лунными кратерами, залитыми водой, въезжая в которые — более сотни раз! — чувствовали, как сердце ёкает, потому что в непроницаемой жиже чудились провалы, ну, чуть ли не в саму преисподню; так вот, вспоминая те пятнадцать километров, все-таки благодарили грязновского жителя за то, что он подвергнул нас истинно российскому, более того, нравственному испытанию, и еще за то, что мы не лишили себя возможности проникнуть в самую что ни есть глубинку, чтобы понять нечто большее о нашей с вами стране.
Одна мысль, вернее наблюдение, мне особенно дорога, хотя и печальна: народ ушел из красивейших, благодатнейших мест. Мы и впрямь оказались в абсолютном безлюдье, — и это в самом центре России, русской части Европы. На дороге, которая когда-то круглогодично была оживленной, по ней одних калик перехожих, богомольцев шло множество, путешествуя из святых мест калужских в тульские и орловские. А теперь этот старинный, монастырский тракт покрыт черными озерами-лужами, в самом деле подобными лунным кратерам, и нужна была отчаянная
