Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов
И еще одно «невольно». Да, невольно приходится вопрошать и вопрошать: до каких же пор мы будем заниматься отрицанием и поруганием духовного опыта Отечества? Искать «пророков» на чужбине, запамятовав, что у России «собственная стать»? До каких пор наши редкие и дивные места, открытые и взлелеянные нашими предками, будут пребывать в осквернении и руинах? Или оставаться захваченными и приспособленными для хозяйственных нужд какой-нибудь порочной мелиорации, или предлагаться на потребу — «для отдыха и развлечения» могущественным «фирмам Лавочкина»? До каких пор малопросвещенные областные «бурбоны» будут распоряжаться общенародным достоянием? Историческим наследием Земли Русской? Я вопрошаю и себя, и вас. Неужели не пришло время всем нам опомниться?
В Шамардине нас поразила история осквернения могилы сестры Льва Николаевича Толстого — Марии Николаевны. Это случилось не в неистово-атеистические 20‑е годы, когда сатанински буйствовал главный безбожник Губельман-Ярославский, не в репрессивные 30‑е, а при Хрущеве, обещавшем советскому народу не только построение коммунизма, но и полное уничтожение религии — это ведь Никита Сергеевич глумливо обещал миру «выставить напоказ последнего русского попа»...
Местом возле монастырского кладбища в 50‑е годы завладела — ну, как бы помягче выразиться? — пустая, вздорная бабенка, о которой в нынешнем Шамардине и упоминать не особо желают. Эта кладбищенская землепользовательница «спервоначалу» обнесла дощатым заборишкой черный мраморный памятник с крестом — могилу Марии Николаевны Толстой; и никто не запротестовал. Так и слышится: «А‑а, церковное, ну и...» А потом «по случаю» — не то свояк умер, не то приятель свояка — «уступила мрамыр» чуть ли не «за пол-литра». И опять в Шамардине лишь посудачили да кое-кто отвернулся от нее.
Но она ведала, что творила, выращивая картошку на монастырском кладбище; что-то пугало ее, и вот два года назад она решила «перебраться с кладбищу», а свою проклятую избенку все же продала — «дачнику из Москвы».
Мы не встретили этого «дачника», да и что нам до него? Но дряхлый старик из местных показал нам каменную основу в густой высокой, в человеческий рост, крапиве, где лежали засохшие цветы.
«Две монашенки приходили, — пояснил он, — целый час на коленях молились...» — «А это точно могила сестры Толстого?» — спрашивали мы. «Ну а как же! — отвечал он. — Сам видел мраморный крест, да вот и липа стоит».
Действительно, среди бурьяна, которым заросла та часть кладбища, бывшая когда-то монашеской, и которую не успела или испугалась присвоить себе (пожалуй, надо называть имена и антигероев) Ромашкина К. А., возвышается грандиозная, величественная липа. Под ее мощной, густой кроной ныне свалено несколько побитых белокаменных или мраморных могильных памятников с надписями — «под сим камнем...».
Все-таки мы настаивали, желая увидеть своими глазами Ромашкину К. А. Старик тогда нам открылся, пояснив, что, когда мы явились, она была дома, но, углядев, куда мы направляемся, «как на метле унеслась». «Исчезла в неизведанности», — добавил он с усмешкой. Мы подошли к ее новому дому, посмотрели на длинный, без единого деревца немереный участок, весь засаженный картошкой; дряхлый дед, кряхтя, кашляя и посмеиваясь, пояснял: «А торгует аж в Москве. Аж туды мешки с картошкой таскает...»
Н‑да... Так о чем мы?
Толстой отсюда, из Шамардина, от сестры, ушел на железнодорожную станцию Горбачево, чтобы ехать в Новочеркасск к своим родным Денисенко. В дороге заболел и через несколько дней умер на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги. А она, Мария Николаевна, умерла два года спустя, в 1912‑м, так же, как и он, восьмидесяти двух лет от роду, проведя в монастыре более двадцати лет...
Да, вот еще о чем: там, в Шамардине, я задал себе не произнесенный вслух вопрос: отчего она ушла в монастырь? Мне вспомнилось тургеневское «Дворянское гнездо», Лиза Калитина, которая ведь тоже ушла в монастырь... Что это — неразделенная любовь?
Я мало что знал о Марии Николаевне Толстой, кроме услышанного в Оптиной Пустыни, что старец Амвросий благоволил к новой монахине из графского рода Толстых.
Но все-таки отчего ушла Мария Николаевна в монастырь? В противоположность своему великому брату Льву, отлученному от церкви... И знаете, в конце поездки мне приоткрылась некая тайна. Без малейших с моей стороны усилий. Но все по порядку. Как и положено в дорожной повести...
В то лето я дважды посетил Оптину Пустынь. Она возвращена Русской Православной Церкви в ноябре 1987 года. Рассказывают, когда первые шесть монахов появились в Оптиной, то пришли в отчаяние от вида разрушений и запустения. В развалинах они поставили икону, зажгли лампаду и — упали на колени и предолго молились. А затем смиренно принялись за обширные труды свои.
В Оптиной Пустыни уже много сделано. Здесь трудится немало народу — приглашенных специалистов и добровольно помогающих, ну и, конечно, сами монахи. Между моими посещениями Оптиной был разрыв в две недели, и когда я приехал во второй раз, то поразился тому, как быстро, будто в сказке, была восстановлена одна из монастырских стен — даже побелена! Пять лет определены на возрождение монастыря, и я не сомневаюсь, что именно в этот срок все будет завершено. Как это было в Свято-Даниловом монастыре в Москве.
А паломники уже идут и едут — со всех концов России, из-за границы; при мне побывали в Оптиной православные чуваши, а также русские из Эстонии, откуда, как известно, их, унижая, со злобой гонят; ожидали престарелых соотечественников из Франции, из далекой Австралии, из Америк — Северной и Латинской.
Несмотря на муравейник всяческих строительных работ, Оптина Пустынь живет по строгому монашескому уставу, возрождая традиции старчества, духовного подвижничества. Наместником Ставропигиального Свято-Введенского монастыря Оптиной Пустыни назначен архимандрит Евлогий (он возглавлял возрождение Свято-Данилова монастыря).
Отец Евлогий — известный богослов, профессор, бывший одно время первым проректором Московской духовной академии. Мы с ним встретились. Наша беседа протекала неторопливо, спокойно и, я бы сказал, глубинно, как, верно, и должно быть в столь особенном месте. Оптина Пустынь, между прочим, возникла в XV веке, когда началось национальное и духовное возрождение русского государства, окончательное освобождение от засилья Золотой Орды.
Так вот, наша беседа, кроме несуетности, благожелательности, глубинности рассуждений о внутреннем мире человека, еще радовала взаимопониманием, взаиморасположением, которые, возникнув в начале разговора, все возрастали и укреплялись, и как бы сами собой возвышались темы, открывались простые истины, которые, по сути, должны быть ведомы всем. Мы же, прошедшие непростую жизненную школу, привыкшие в свои журналистские годы беседовать часто
