Судный день - Виктор Михайлович Кононов
Тихон ласково понукает жеребчика, опирается обеими руками о луку седла, думает свои тягучие думы и говорит, вздыхая, словно Сокол может понять его мысли:
— Живем и дышим, друг ты мой четвероногий. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Ну и ладно, и надо так.
Тихон — книгочий; в какой-то книжке он вычитал эти библейско-вещие слова, они запали ему в память, и вот иной раз он ни с того ни с сего повторяет их, как молитву.
А в это же самое время Федор копошится в гараже, у мотоцикла, доливает в бак бензина, постукивает монтировкой по резине колес — не слабовато ль накачаны — и окрикивает:
— Глаш, тащи рюкзак с харчами! И так уж запаздниваюсь!
— Поменьше дрыхнуть надо, — созывается жена, подходя к гаражу, — добрые люди уже на работе…
Федор окидывает язвительным взглядом плоскую фигуру Глаши в сиреневом платье с оборками и ворчит:
— Добрые… А теперь они есть, эти добрые? Были да попередохли по повесткам с того свету…
Глаша надевает лямки рюкзака, на услужливо подставленные мужнины руки и напутствует:
— Гляди же поаккуратней едь. Не несись, как чумной. Врежешься еще где попадя…
Федор самодовольно и опять же с оттенком язвительности в голосе отвечает:
— А ты потом горько будешь рыдать, как же… Не несись… Понесешься, чтоб начальству на глаза не попадаться, а то заловят — и никаких тебе премиальных. Уразумела?
Глаша смотрит на мужа глазами охотящейся кошки и поучает:
— Тебе же говорено: меньше спи, а ты свое… Дундук!
— Хо, нашла стрелочника! Да ты ж сама на ухо нашептывала: полежи еще маненько, пообнимай… Во дает!
Жена с сердито-ласковым видом шлепает мужа по гладкой, загорело-красноватой шее и говорит:
— Обнимальщик тоже мне… Всю ночь швыркает носом, как пожарник, а под утро спохватывается — угождай ему…
— Ну и бабье! Умора! — Федор мотает головой, как бодливый бык, и гогочет, выкатывая мотоцикл из гаража. — Так ведь мужик — не паровоз, под парами все время стоять не могет. Га-га-га!
Глаша усмехается и все ж таки не выдерживает — опять наставляет:
— Да не цапайся шибко с Тихоном, а то два дурня в тайге с топорами…
— Вас понял, мадам! Чао!
Федор ударяет ногой по заводной педали — мотоцикл начинает трещать, постреливая дымком из выхлопной трубы; затем, усевшись на сиденье, Федор медленно выруливает со двора и уже по улице катит на полном газу, только мелькает среди зелени оград и палисадников его белая пляжная кепочка с целлулоидным оранжевым козырьком.
Солнышко уже поднялось над тайгой вершка на три; посильнее начал задувать ветер; пепельно-опаловые стайки тучек поползли по небу; по широкой длинной улице поселка завихрилась пыль.
У дома Тихона лихой мотоциклист притормаживает и горланит, вздувая жилы на висках:
— Ольга-а! Где ты тама? Покажись!
Та испуганно-торопливо выскакивает из-за поленницы дров и вытаращенными красивыми глазами смотрит на усмехающегося гладкомордого Федора, очень довольного собой.
— Чего тебе? Чего горло-то дерешь?
— Не деру, а кричу! Где твой Тихон?
— А где ж, по-твоему, он может быть?
— Уже уперся? Да?
— Ты с луны свалился, малахольный? Сам знаешь, как он ездит…
— Ну и дает твой муженек! С таким пятилетку — в два года!
— Ладно, с таким… Ты бы поменей торчал тут… Пыли, пыли отседа! Горлодер!
— А я хочу поглазеть на тебя, краля!
— Вот счас как пульну по башке кругляшом — смоешься.
— Я не смоюсь, я расцелую твои щеки за такую оказанную мне милость, краля.
— Федька, будь человеком, барбос, отваливай по добру!
Тот беззвучно хохочет и рвет с места так, что заднее колесо пробуксовывает, выбивая из-под себя клочья травы, и через несколько секунд летит у заборов, как заядлый гонщик-профессионал. И точно так же, как мелькает и несется навстречу ему все, что попадается на пути, так и мысли у Федора отрывочны и беспорядочны; впрочем, он уже давно разучился глубоко о чем-нибудь задумываться. И жизнь у него какая-то суматошная, вечно он старается везде поспеть и побольше чего-нибудь ухватить, а к работе у него особого рвения нет, он любит «колотить деньгу» на стороне, когда подворачивается выгодное дельце. Он втайне завидует Ольге, потому что у нее, как ему кажется, оборотистая работенка: она устроилась продавщицей в продмаг, а там, как опять-таки думается Федору, Ольга и достанет, что надо, и связи имеет большие, и начальство около нее вертится… А вот его Глашка — бухгалтер, у нее казенные деньги, тут не особо-то схитришь, не обсчитаешь, хотя однажды она все ж принесла двойную зарплату и наказала: «Никому об этом не сболтни только…» Вообще-то она баба ушлая, ее не объегоришь с налета, не надуешь, как дурочку-раззяву. Но, конечно, если бы ей в магазин — была бы верная «шара», то бишь прямая выгода. Вот об этом Федор частенько мечтает. В доме у него все есть: картошки еще полпогреба, сала свиного полкадки, мопед для сына, три ковра, палас, холодильник, золотые кольца у Глашки, куры, гуси, кролики… И Федор иной раз думает: «Ты еще, Ольга, пожалеешь, что оттолкнула меня…» Теперь у него появилась заветная цель: продать мотоцикл, прикопить деньжат и отхватить «Жигули».
Ветер к полудню все больше сатанеет, нагоняет туч, все мрачнее становится тайга, и все грозней перекатывается по кедровым вершинам глухой рокот. Похоже, что собирается дождь.
Тихон и Федор в потных рубахах тяпают топорами по хилым деревцам, срубают под самый корень. Тихон немного выдвинулся вперед, Федор поотстал да и подленивается, и все чаще напоминает:
— Тишка, а не пора ли нам кишку заморить, а?
Тот спокойно отвечает:
— Успеешь натрескаться. Жрать не рыгать — можно подождать.
— У, жилистый сухарь, мать твою за ногу! А ну как ливень припустит?
— Испугался, ливня… То ж милое дело — дождик в таку пору.
— Он нам всю обедню испортит, чурбан!
— Набьешь брюхо, не переживай.
Федор сочно сплевывает, что-то бурчит и вяло машет топором; на нем рубаха сливового цвета, потемневшая на спине, и кирзовые сапоги. Он то и дело утирает влажным платком загорело-багровое лицо, раздавливая липнущую мошку и комарье, которых и порывы ветра не могут отогнать от человека, хотя немного все же рассеивают их.
Тихон суше, потеет меньше, его желтая рубашка только под мышками потемнела слегка, и комары не так донимают его, и удары отточенного, как бритва, Тихонова топорика сноровисты, точны и крепки; он лишь
