Судный день - Виктор Михайлович Кононов
— Ух ты, ах ты, все мы космонавты! Так, Соколик? Как ночевалось-елось? У-у, брюхо набил, как футбол. Молодчага!
Тихон расстреноживает сытую лошадь и ведет к своему дому с молодым садом и ульями.
На крыльце стоит Ольга в пестром халате и нанайских тапочках, сероглазая, грудастая молодица без единой морщинки на лице и встречает мужа приятно-болтливым говорком:
— Чуток не проспала, зюзя такая! Сон заревой ох как сладок! Чего не разбудил-то? Что к завтраку сготовить поисть?
— Яишницу деревенскую, сама будто не знаешь…
— С салом иль на масле?
— Кинь лучше сальца на сковородку.
— Ладно, сполню твою причуду… — Зевнув, Ольга любопытствует: — И много у вас там еще работы этой?
Тихон привязывает жеребца к столбу у тесовых ворот и отвечает полушутливо:
— Много ль, мало ль, а нам по завязку хватит, дорогуля ты моя засонливая.
— Ох и балабол! Так сегодня ж пятница, может, пораней закончите, баньку истопили бы.
— Завтра побанимся. Не к спеху бабе потеха. А раньше никак не кончим, начальство требует, сроки поджимают… Да и Федька не очень-то разгонится, ты ж его знашь…
— Уж Федька твой известный… Красавец!
Ольга притворно вздыхает и идет в дом: надо готовить завтрак мужу и собрать ему обед в сумку.
«Деревенская» яичница — любимое блюдо Тихона; никто в доме не ест этой смеси из яиц, молока и муки, поджаренной на свином, мелко наструганном сале, но Тихон немного чудак по натуре и нередко делает что-нибудь на свой манер — «выкаблучивает» мужик.
Выезжает он из ворот своего двора, когда край солнца показывается над темно-зеленым с утренней просинью океаном тайги и на улице появляются первые прохожие. На Тихоне — казенная форма лесника, фуражка с латунной кокардой и те же сапоги. Он сидит в седле, как заправский казак, сухопарый, темнолицый, с ружьем за спиной; щурится от солнечных лучей, правой рукой держит поводья, левой изредка похлопывает Сокола по крупу и бормочет: «Славное утречко, и ветерок вон повевает мал-мал, гнуса меньше будет, и нам полегше будет…»
Ехать километров за двадцать, но Тихон не понукает лошадь и не гонит ни галопом, ни аллюром, а изредка пустит трусцой — и опять шагом. Кое-где дорога разворочена вездеходом, чернеет жирной грязью, а бугристые застарелые колеи поросли метелками высокой травы; в таких местах жеребчик мокреет от росы по самую грудь, и от него резко пахнет конским потом и измочаленной сбруей.
Постукивают копыта Сокола о корни деревьев, позвякивают удила, попискивают и чиликают пташки в непроходимых зарослях, кукует, печально вещает кукушка, прохладно и сыровато, а Тихону хорошо, так хорошо и вольготно здесь, в эту милую сердцу таежную рань, что он начинает от наплыва всяких радостных чувств и мыслей тихонько выводить грудным голосом давно позабытую старую песню: «Ох, как на зорьке да на заре серый сокол вылетал, вылетал он да из родимого гнезда…»
Дальше он песни не знает и на разные лады перепевает одни и те же слова. Потом умолкает, окидывает ласковым взглядом росистую зелень и голубеющее в вышине небо, и кудрявые облачка, и внезапно одним выдохом как грянет во весь голос: «Дальневосточная — опора прочная! Союз растет, растет, непобедим! И все, что было кровью завоевано, мы никогда врагу не отдадим!»
Эхо разноголосо повторяет его удалой голос, а сам Тихон прислушивается к этому лесному гаму, усмехается углом рта и разговаривает с лошадью:
— Ну и как я рявкнул, а? Эхг-га, Соколик, травяной ты мешок, молодчага ты мой! Вот мы с тобой уж эво-она где, а Федька наш, технарь занюханный, еще, поди, дрыхнет, а? У него, брат, все не так-то просто, показушный мужик…
Тихон вздыхает всей грудью, негромко прокашливается — он недавно бросил курить и иногда мучается, — скребет ногтями щетину на подбородке и бурчит: «Хреновина с морковиной, Сокол ты мой ясный…»; потом задумывается, и под звук чмокающих по вязкой тропе лошадиных копыт и поскрипывание седла ему припоминается что-нибудь давнее или только-только минувшее, и то отрывками, а то вот так все живо и встанет перед ним, как будто заново все то повторяется… «Уж Федька твой известный красавец…» — вспоминаются вдруг Тихону как бы равнодушно оброненные слова жены, и он наморщивает лоб и думает: чего она хотела сказать этим? «Спроста брякнула или как? Ну, женка ты моя разлюбезная, ну, Ольга Васильевна… Все с намеками-недоговорками, а я ж мужик твой, я ж наскрозь тебя должон знать и понимать. Ты ж у меня золотая баба, рукодельная, песни уважаешь всякие… У нас любовь, а Федька-то чего тут? Или спросонок ляпнула так?»
Его точит немножко это словцо «красавец», и даже не оно самое, а интонация, с какой сказано было; он не может уловить, похвала, осуждение или насмешка прозвучали из жениных уст.
Потому что Федор и в самом деле красив: у него белокуро-льняные вьющиеся волосы, круглый лоб, ямочка на подбородке и василькового цвета глаза; он напоминает сказочного Иванушку-молодца. И ростом выдал, и статью своей хорош, и всем мужик взял, и не одна поселковая девка поплакала от его неверности… Вот этого у него не отнимешь — замашек сердцееда. Он был уверен: ни одна не устоит перед ним. Ни одна! И так было, пока он не стал ухлестывать за Ольгой. Эта сероглазая, крепконогая, гибкая девушка на все его заигрывания и ухаживания отвечала гордой и насмешливой неприступностью. И Федор сник, затужил, и свет белый сделался ему постылым. Поняв, что на сей раз он позорно отвергнут, Федор стал угрюм, зол и начал исподтишка всячески оскорблять Ольгу. А ей по душе был Тихон, этот жилистый, черноволосый парень, похожий чем-то на кавказского горца. Она уже миловалась с ним, уже искали они уголки поукромнее да потемнее… Правда, родные Ольги недолюбливали Тихона за его легкость и веселость, с какой он жил; им казалось, что он просто пустоватый малый, чуточку с «придурью», как они судачили, и что Ольга хлебнет с ним горя по уши. Им всем нравился Федор, и они толкали Ольгу чуть ли не силком к нему. А он наглел, приставая к ней.
И один раз крепко схлестнулись Тихон и Федор: на праздник искровянили друг другу физиономии и понаставили синяков, но Тихон все ж видел, как Федора утащили под руки бабы-заступницы…
А теперь вот живут, отбушевав и поуспокоившись сердцем. Попереженились, поостыли, обзавелись семьями. У Тихона уже тройня: все девчонки, и самой старшенькой двенадцать лет.
Федор женился на тощей Глаше, лицом
