Во имя отца и сына - Шевцов Иван Михайлович
- И правильно говорит, - согласился Саша. Это еще больше подстегнуло Веронику.
- Что ж тут правильного? Подумаешь, законодатели какие! Им, видите ли, подавай Шишкова с Фучиком и тэ дэ. А нас от них в сон клонит. Мне абстрактное искусство нравится. Но значит ли это, что я плохой человек?
- Совсем не значит. Ты славный человек, и мы с тобой уже давно пришли к такому выводу.
Вероника вдруг притихла. Она, в общем-то, была безобидной, симпатичной девушкой. Выдержав самую большую паузу, на которую только была способна, она печально молвила:
- Тебе скучно со мной? Да, Саша?
- Мне ни с кем не бывает скучно, - улыбнулся Саша и сдавил ее холодную руку.
- И ты никогда-никогда не грустил?
- Нет. Я безнадежный оптимист.
- Ты все шутишь. Хоть бы раз увидеть тебя серьезным.
- Ежедневно в шесть тридцать утра, когда звонит будильник. Кроме выходных и праздников… Нам сейчас выходить. Чуть было не проехали.
- А мороз, по-моему, немножко отпустил. А, Саша? Ведь верно?
- Просто ты акклиматизировалась.
- Саша, пойдем в кино?
- Сейчас? Поздно…
- Ну завтра.
- Не могу. Мы занимаемся у Ромашки.
- Чем?
- Чем занимаются непризнанные изобретатели? Не знаешь?
- Разным-всяким. А девочки вас навещают?
- Нет. Мы патентованные женоненавистники.
- Рассказывай. Я видела, как твой Ромашка смотрел на Юльку. Все зенки проглядел.
- Это он таким способом выражал ей свое презрение.
- Нет, серьезно, Саша, пригласи меня. Я не помешаю вам. Буду сидеть и смотреть… на тебя.
- Кто поверит? Ты в первую же минуту сцепишься с Романом. У вас полярно противоположные платформы. У него на стене Репин, Рембрандт, два Серова - старый и новый, два Герасимова и Павел Корин, палехский пейзаж в натуральной березовой рамочке с берестой и ветками.
- А Юля бывает у него?
- Не знаю, не видел.
- Он скрытный и хитрый. Он слишком правильный. - Это прозвучало у Вероники, как упрек.
- Ты хотела сказать - порядочный?
- А по-твоему, все так называемые неправильные - непорядочные?
Саша не ответил. Вероника повторялась, а тот, кто повторяется, рискует быть скучным. Он рассеянно слушал ее.
- Твоим мальчикам и Юле Воздвиженский не понравился, и вообще…
Он молча пожимал ее руку в кармане.
- А тебе?
На вопрос, лично обращенный, хочешь не хочешь, отвечать надо, а то еще обидится и задаст кучу более неприятных вопросов.
- Мне больше понравилась Капарулина, - ответил Саша. - У нее такие большие глаза, как у коринской монашки.
- Роман любит Юлю?
"Что за дурацкая привычка задавать пустые вопросы! Спросила хотя бы: люблю ли я ее? А что вы думаете, она это может. Вот возьмет да сейчас и спросит. А что ей ответить? Вот за Романа мне ничего не стоит".
- Умирает от любви, - весело бросает он. - Боюсь, до весны не дотянет, если не добьется взаимности.
- Почему она корчит из себя трагическую личность? Ну что она такое?
- Старушка, не надо, - увещевал Саша. - В тебе заговорили нехорошие инстинкты. Не забывай морального кодекса: человек человеку друг и брат… Все девушки - сестры.
Вот и Вероникин дом. Сейчас он скажет ей обычное "до завтра" и побежит на троллейбус. Он довезет его до центра. А дома - горячий чай, ужин и шумная беседа в кругу отцовских друзей: у скульптора всегда кто-нибудь засиживался до позднего вечера.
- Саша, ты когда-нибудь целовался на морозе? - на прощание спрашивает девушка.
Забавный вопрос, черт возьми! Хотя это лучше, чем: "Ты меня любишь?" Тут еще можно шуткой отделаться.
- Не приходилось. Говорят, губы к губам примерзают, не отдерешь.
- Тогда спокойной ночи, - говорит Вероника.
- До завтра.
Саша пожимает ей руку и уходит, чувствуя себя в чем-то виноватым. Он знает, что завтра они не увидятся. И послезавтра тоже. А вообще, им бы лучше не встречаться. Вероника, она, конечно, хорошая и, пожалуй, даже красивая. Но чего-то в ней недостает. Чего именно, Саша толком не знает, но догадывается: нет того, что заставило бы биться Сашино сердце.
Юля и Роман не говорили ни о Саше, ни о Веронике. Они даже не вспомнили их. Они больше молчали. Изредка Юля роняла холодные, полные скрытого смысла слова:
- Жаль наш театр. Алексей Васильевич не прав.
- По-моему, он устал, - -пояснил Роман. И после долгой паузы добавил: - Что касается меня, то я не смогу снова участвовать в спектаклях: институт много времени берет. И ребята тоже.
- А мне хочется играть. Сыграть бы такую роль…
Она остановилась, глядя в золотисто-морозную дымку, в которую погрузился вечерний город, и не досказала фразы. Видно, не хватило слов, чтобы выразить мечту. Роман внимательно посмотрел на нее: в неуклюжей рыжей лисьей шапке, похожей на стог сена, в пальто с таким же пушистым воротником, она показалась ему какой-то далекой и недоступной. Он попытался сам сообразить, какую роль ей хочется сыграть. "Зои Космодемьянской или Анны Карениной, Лизы Чайкиной или Катюши Масловой?" - перебирал он в уме имена подлинных и литературных героинь.
- Мне кажется, Алексей Васильевич найдет общий язык с новым секретарем парткома, - сказала Юля.
Роман промолчал. Он не хотел думать об этом и всякий раз, когда она произносила имя Посадова, ревниво воспринимал ее слова. Роман даже упрекал ее как-то: "Похоже, что ты в него влюбилась". Она расхохоталась: "Поздно, мой друг, поздно". Почему именно поздно, он так и не узнал.
- Найдут? Как ты считаешь? - назойливо повторила она.
- В каком смысле?
- В смысле народного театра.
- Возможно. Глебов, видно, человек неглупый.
- Да, он, кажется, дельный, - согласилась Юля и умолкла.
- Странно, - вдруг удивился Роман. - Идем с вечера поэзии - и ни слова ни о вечере, ни о поэзии.
- Значит, такая поэзия.
- Меня удивляет не то, что плохие стихи, а то, что они некоторых привели в восторг. В чем же дело? Жонглируют словами, как циркачи, а ребята хлопают и визжат. И не только чужие, а и наши, заводские, вроде этой Вероники, - продолжал Роман.
- Какое это имеет значение: наши, не наши, - обронила Юля. - Все наши. Только одним нравится, а другим нет.
- Ты считаешь, это искренне?
- Что?
- Нравится? Или хотят быть модными?
- И то и другое. Когда-то я сама увлекалась пустыми, но модными стихами, музыкой без мелодий, картинами без рисунка и живописи, вообще модерном, - призналась Юля, и это прозвучало так, будто речь шла о чем-то далеком-далеком.
- Всерьез? Или за компанию?
- Я и сама не знаю. Внушили, что это талантливо, сногсшибательно. Главное, необычно. Тогда казалось, в нем что-то есть. Надо было понять, что именно. Но было лень. Легче принимать на веру. И потом, не хотелось оставаться белой вороной. В нашей группе, например, в университете все курили. И я курила. Все пили. И я пила. Все презирали и ниспровергали предков.
- А что создавали на развалинах? - энергично перебил Роман.
- Модерн. В общем, для меня это хорошо знакомо, через все это я прошла, как через оспу.
- Почему такое сравнение?
- Потому что остались следы: не на лице - на душе.
- По-моему, все эти модерняги просто примитив, - уклонился Роман, не желая растравлять ее раны.
- А они нас называют примитивными. Отсталыми, невоспитанными. Эх! - Она оборвала разговор. - Подонки.
Они немного не дошли до заводского общежития, где жила Законникова.
Прощаясь, он взял ее руку и долго не хотел отпускать. Вздыхал, умоляюще смотрел ей в глаза, повторяя только одно слово, будто оно было единственным, которое он способен произнести:
- Юля…
Она отвечала ему коротким пожатием, будто спешила освободить руку, и с каким-то надломом говорила:
- Не надо. Слышишь, Роман? Не надо.
- Почему? - дрогнувшим голосом спрашивал он. - Почему ты не расскажешь, что у тебя на душе?
- Как секретарю комсомола?
- Юля! При чем здесь комсомол? Ты обещала рассказать о своих скитаниях.
