Рустам Агишев - Луна в ущельях
Прикрыв кое-как ковриком щель в поврежденном днище, Зойка теплее укуталась в шубку и молчала. А к нему понемногу возвращалась привычная развязность.
— Вы очень хорошо сказали, детка, — в прежней манере заговорил он, — я всю дорогу думал о ваших словах, потому и на тумбу напоролся… На самом деле, пора уже завязывать, хватит. Погуляли.
— Ишь какой сознательный нашелся, — не так уже сердито буркнула Зойка. Все-таки приятно, что ей удалось вызвать живой отклик даже у Чижа.
Чиж мгновенно заметил перемену в ее настроении и решил не терять времени. Он живо перебрался на заднее сиденье, уселся рядом и попытался обнять ее. Зойка озлилась, резко оттолкнула его:
— Ты как сменил пластинку на вежливую, так и крути ее. Чтобы рук твоих я не видела. Из-за меня на тумбу напоролся… Рому бы хлестал поменьше.
Чиж опять присмирел. Оба замолчали. Растирая набрякшее колено, Зойка думала: «Вишь, если с ними твердо — они как миленькие… Эх, дуры мы, дуры…»
А погода не на шутку разбушевалась. Вырываясь с ледяных просторов Каргиня, пурга носилась кругом, кричала почти человеческим голосом, равняла с окрестными полями дороги и мосты. Прямо в стекла машины бил ветер. Еще сильнее снизу потянуло холодом. Зойке стало страшно.
— Что ж, так и будем сидеть, пока не замерзнем? — негромко спросила она.
Чиж хихикнул:
— В наше время не замерзают. Проедет кто-нибудь.
Зойка опять рассердилась:
— Жди, как же. Выходи наружу, да выясни, нельзя ли все-таки поправить. Мужчина называется!
Он нехотя поднялся. Зойка хотела выйти тоже, но острая боль в колене бросила ее на место. Вот положеньице! Всю жизнь мечтала…
В распахнувшуюся на мгновение дверцу с воем ворвался колючий снег. Луны уже не было видно. Чиж вернулся очень скоро, плюхнулся на сиденье, стал растирать обмерзшие руки:
— Отец меня обязательно хватится, пришлет тягач. Своими силами не выбраться. Был бы домкрат…
— Ты, поди, и в глаза-то не видел, какой этот домкрат. Папашин шофер небось старается, — проворчала Зойка.
— Идти надо, — помолчав, уже без рисовки сказал Чиж. — Я пойду, Зоя Васильевна, тут до дачи не больше километра осталось, приведу помощь. А ты сиди тихонько, к щиткам не притрагивайся, пусть мотор урчит себе. Пока ведь не очень холодно, правда? Ну… гуд бай!
Он застегнулся, похлопал ее по рукаву и, согнувшись, выбрался из машины. Дверца хлопнула. Зойка осталась одна. Очень сильно болело колено. Она снова растерла его, как могла, перетянула шарфиком и затихла.
Время шло. На этот раз Зойка не спала. Какие-то видения, мечты или воспоминания роились у нее в душе. Что-то легкое и ускользающее возникало перед глазами, манило за собой и исчезало, так и не прояснившись, не давая ухватить себя сознанию. Дрема стала одолевать ее.
— Да ведь это я замерзать начинаю. Этого еще не хватало. Нет, надо сопротивляться, что-то делать. Но почему такой холод?
Ноги в меховых сапожках совсем закоченели. Только теперь она заметила, что мотор уже не работает, а в рассеченное днище по-прежнему врывается стужа. Стекла машины на палец толщиной заткало инеем. Сколько же времени прошло, господи? Она взглянула на свои ручные. Полтора часа. Чиж должен скоро уже обернуться. Всего полтора. А если пойти ему навстречу? Да, нога… Если поползти?
Зойка метнулась к дверце, принялась дергать и крутить ручки. Дверца не поддавалась. Только толстое стекло поплыло вниз, и в глаза посыпался снег.
Зойка тоскливо обвела глазами ярко освещенную, сверкающую никелем и поливинилом машину. Душегубка! Вот оно что… Ну, хватит. Нечего страшные слова говорить. Куда в самом деле ползти! Тут все-таки теплее. Надо сберегать силы.
Она еще раз взглянула на часы, прижала их к уху. Часики тихонько тикали. Это была сейчас единственная жизнь рядом с ней, единственная связь с домом… Да, дорого бы она дала, чтобы очутиться сейчас в бараке у брата, на своей раскладушке… Ладно, нечего себя растравливать…
Она принялась убирать машину. Вытерла варежкой пыль с задней полки, сложила аккуратно книжки и журналы. Просмотрела свою сумочку. Потуже завинтила трубку с губной помадой. Заглянула в профсоюзную книжку. Оказывается, за полгода не плачено. Смотри ты, даже не знала. Завтра же, в понедельник, надо заплатить. Она переложила из кошелька в профбилет несколько рублевых бумажек.
Больше делать было нечего. Она опять затосковала, заметалась. Чтобы успокоиться, стала подробно вспоминать, как Ильза Генриховна похвалила ее вчера за песню Леля. Вчера ли это было? Кажется, целый год протлел… Она попробовала потянуть сольфеджио, но сама испугалась: так странно прозвучал голос в застывшей мертвой тишине. Нет, петь сейчас противопоказано. Голос погубить можно.
Теперь уже ничто не нарушало тишину. Зойка сидела неподвижно. Ей становилось совсем плохо. Нестерпимо болели руки и ноги. И тогда она совершила еще одну ошибку, последнюю ошибку в своей жизни. Окоченевшими руками нащупала флягу с ромом, зубами отвинтила пробку. Перед ней возникло лицо Вадима. Осудил бы он ее, что снова пьет? Нет, сейчас бы не осудил… И она выпила все, что там оставалось, до последней капли.
Ей стало тепло. И безразличие ко всему овладевало ею. Она уже не сопротивлялась. Мороз теперь прикинулся другом. Ее опять обступили видения. Привиделось, как однажды вечером они с дедом Ильей спешили домой из лесу. Дед бежал с вожжами в руках рядом с санями и весело покрикивал: «Мороз не велик, да стоять не велит!» Потом она пила крутой обжигающий чай и грелась на печке.
Сейчас ей тоже тепло. Она снова идет берегом родной речки, мимо нее проходят поющие девушки, и в небе летят журавли… «Племянников хотела на дневной сеанс», — возникла у нее на мгновение ясная мысль. Возникла и пропала. Растворилась в снегах, растаяла в журавлином крике.
Журавли подняли Зойку, дали крылья и ей, понесли далеко и высоко над родными лугами и лесами.
Чижа действительно хватились, стали искать. Наутро едва теплого его нашли недалеко от дачи под стогом сена. У него были сильно обморожены ноги. Когда люди добрались до занесенной снегом машины, когда наконец смогли открыть ее, — Зойка была мертва.
Началось следствие. Найденные на квартире у Лебедя компрометирующие материалы, показания свидетелей были достаточно красноречивы. Дело принимало неприятный для него оборот…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
…Где попутными реками на кочах и плотах, а где звериной тропой, в кровь разбивая ноги, обливаясь потом, исхлестанные дождями, шли и шли промысловые и пашенные люди на восход, на Лену и Алдан, Колыму и Амур — к берегам неведомых морей. Месяцами шли, тащили за собой детей и небогатый скарб, вели под уздцы усталых взмыленных коней. И закладывали новые поселки, расчищали пашни, сеяли хлеб.
А потом кайлами и взрывчаткой прорубили через горы железную дорогу. Она легла сверкающей стрелой от Урала до Байкала и от него до синих океанских вод. И все-таки даже сейчас от Владивостока до Москвы поездом ехать неделю. А на самолете — всего восемь часов. Даже солнце, вынырнув из океанских глубин, с трудом догоняет воздушный лайнер.
Вот и сейчас солнца еще не видно, но толстые пухлые облака залиты светом. Откинутое назад крыло с двумя сверкающими кругами впереди стало лиловым, а внутри, в салоне, переливаются по стенам, по рядам кресел неровные красноватые полосы. Скоро Москва.
Вадим Сырцов взглянул в иллюминатор, но солнца все еще не было — самолет выровнял курс и летел строго на запад. Покосившись на спящего соседа, Вадим потянул за рычажок и, когда кресло послушно откинулось вместе с ним, закрыл глаза.
Тотчас перед ним заплясали еще недалекие, памятные картины. Он вспомнил белое восковое лицо мертвой Зойки, застывающие на морозе хризантемы, принесенные Викой, и провал могилы, из которой клубился легкий пар. Сквозь приглушенный гул турбин он явственно услышал, как стучат по крышке гроба красноватые комья мерзлой глины, как звенят заступы, торопливо ровняя холмик. На нем единственный венок с жалко брякающими крашеными жестяными листочками. Горшок с хризантемами поставили рядом с венком, и тонкие, еще живые стебли тоже бессмысленно закачались на студеном ветру.
Вадим открыл глаза. Все слишком свежо, думать об этом невозможно. Небольшой поворот — и солнце появилось в иллюминаторе, оно и в самом деле едва поспевало за машиной. Да, интересно, наверно, космонавтам. Собирался когда-то сам… Смешнее всего, что свою дозу хватанул не в космосе, а на грешной земле. Что сейчас делает Дина? Вот с кем бы поговорить. Хотел проститься перед вылетом… и хорошо, что телефон не ответил. Дину трогать нельзя — сколько раз надо это решать, нельзя и все!
О чем ни подумай сейчас — все «нельзя» или все скверно. Ничего, привыкай, брат… Прекрасное было всегда. Вот на Каргине археологи раскопали глиняную статуэтку, слепленную около пятидесяти веков назад. Уже тогда жила в человеке мечта… А что оставляет после себя потомок землеходца — Вадим Сырцов? Его след на земле? А разве этот самый след обязателен? Живут же миллионы, никогда не задумываясь об этом. Так и я: родился, вырос, работал геологом, получил производственную травму — и все. Все да не все… Вот летишь ты сейчас в столицу добивать свое дело. А может быть, проект Большого Пантача — это пустой прожект, мираж? И вообще, когда прозвенит второй звонок — не пора ли забыть обо всем земном и просто подбивать бабки? Может, купить саклю с виноградником где-нибудь на берегу моря и доживать там отмеренные дни? Аккредитивов на год-полтора хватит, а больше, пожалуй, не понадобится. Завещать виноградник ближайшему детскому саду. Это и будет «след»…
