Рустам Агишев - Луна в ущельях
— Зачем так много?
— Я купил коробку пата — ты его любишь, — как ни в чем не бывало сказал он и, нахлобучив мохнатую шапку, двинулся к выходу.
Зойка обругала себя самыми обидными для женщины словами и безвольно поплелась вслед за ним. «Словно кто за шиворот меня тащит». Так когда-то мать почти силком привела ее в школу. А теперь она уже прошла свою особую школу жизни, и возврата, видно, нет. Да и куда ей идти? Как щепка в грязной воде. Вверх-вниз, вверх-вниз.
3
Низенький овальный столик, как жеребчик на льду, растопырил тонкие разномастные ножки — красную, желтую, черную и зеленую. На деревянных лакированных подносах — апельсины, конфеты, вафли, между ними внушительное количество различных бутылок. Двухэтажная горка приставлена к стене.
— Раздавим блондинку, мальчики? — Игорь со стуком поставил на горку бутылку столичной и заговорщически подмигнул. Когда водка была разлита, Лебедь поднял стопку и опять подмигнул: — Вздрогнем, мальчики?
Выпили по первой.
Зойка выставила из сетки дюжину пива и, ни на кого не глядя, прошла в другую комнату. Тут было все, как всегда. Зеленовато светил низенький торшер, стояла диван-кровать. Зойка терпеть ее не могла, потому что подушки приходилось складывать отдельно в тумбочку, и наволочки всегда пачкались. На письменном столе перекидной календарь, авторучка на дорогой яшмовой подставке, пингвин с красным клювом, конечно, телефон. Туда же, письменный стол! А сам давно ничего не пишет, кроме записок девкам.
Все в комнате знакомо до последней книжки, засунутой в угол шкафа. И все-таки не своя это комната, — чужая. Ничего у Зойки нет на свете своего: ни человека, ни спокойного угла. Сюда она может, конечно, приходить днем и ночью, имеет право натереть полы, надраить ванну, на кухне распорядиться, ну там иногда поспать или почитать. А вот жить тут или, например, мебель по-своему переставить, — не имеет права. Она ведь только «знакомая». Он, подлец, даже обрадовался, когда она стала встречаться с Вадимом. Как же, спит и видит, как бы к Динке дорожку протоптать. Ну та, видать, не таковская…
Скрипнула дверь, в комнату вошла Жанка, одна из новеньких. Ей шестнадцать лет, соломенно-желтые волосы начесаны сверх возможности высоко. Она вообще выше Зойки ростом, и отлично знает, что у нее хорошая фигура, подчеркнутая коротким, выше колен, платьем цвета «маренго».
Не заметив, что тут кто-то есть, Жанка включила верхний свет и принялась рассматривать себя в зеркало.
— Хороша, хороша, савраска, — с грубоватой насмешкой сказала Зойка, — теперь только в запряжку да кнутиком подхлестывать.
— У этого генеральского сына, — Жанка пренебрегла насмешкой, — есть что-то от Жана Марэ.
— А чего ты в этом понимаешь?
Помусолив языком карандаш, Жанка почернее подвела уголки глаз и сказала как можно небрежнее:
— Говорят, вы хорошо поете, говорят, настоящий бас? Арию Мельника не пробовали?
Зойка с холодным любопытством посмотрела на нее, скинула туфли и, забравшись с ногами на диван, спустила еще одну стрелу:
— Могу Мефистофеля исполнить, специально для тебя: «Мой совет — до обрученья…»
— До лампочки, — скривив губы, возразила Жанка. — Вы лучше своей дочке спойте. В вашем возрасте только младшую дочку песенками укачивать.
Зойка вспыхнула, но поединок был прерван появлением Лебедя.
— Ждете специального приглашения, дамы? — сдерживая раздражение, спросил он.
Жанка тотчас исчезла за дверью. Он обернулся к Зойке:
— А ты что же?
— Полежу немного, — опять укладываясь, угрюмо сказала Зойка.
— Или заболела? — с деланным участием спросил он.
Вся горечь, все унижение последних недель бросились Зойке в голову. Она рывком села на диване, спустила ноги:
— Подонок ты, подонок… — и по-деревенски, нараспев, горько добавила: — Зачем только я на тебя два годочка молодых, невозвратных, истратила… — Она опять легла, повернулась лицом к стене.
Лебедь молча вышел.
Зойка не заметила, как задремала. Ей привиделась голубоватая даль родной Журавлинки. Отражаясь в воде, плывут между кувшинками белые облака. Зойка в куцем ситцевом платьице, из которого давно выросла, стоит одна на берегу. Задул с понизовьев ветер, может, гроза будет, любит она грозу. Вот ветер тряхнул прибрежные кусты, понес сорванные листья. Но грозы так и не было. Прошла где-то стороной.
А берегом идут деревенские девчата в ярких платочках, выводят высокими голосами частушки — страдают. Немного позади степенно, вразвалочку, шагают парни, тоже подпевают, и баянист с ними. В страданье говорится о девичьем сердце, схороненном на дне речки, под камнем, о том, чтобы обманщик и погубитель сторожко ходил по крутому берегу…
Плывут по небу облака, стелется песня над речкой, над вечереющими лугами. Девчата и парни проходят мимо, не заметив стоящую за кустом Зойку. И хорошо, что прошли мимо. Она лучше побудет одна, поплачет. Уткнувшись лицом в мягкий замшелый пень, Зойка плачет светлыми, беспричинными, девичьими слезами. Потом набирает в карман горьких ярко-красных ягод барбариса и тихо уходит домой. А заря на небе ясная-ясная…
Задремавшая было Зойка опять села на постели. Шум в соседней комнате все нарастал: там танцевали, притопывали, подпевали, свистели. Вот она, красивая жизнь!
Зойка расстегнула ворот платья, ей было душно. А на улице, наверное, по-прежнему метель, свежая, злая. Зойка вдруг поняла, что если вот сейчас не уйдет отсюда, то уже никогда не уйдет. Она начала собираться, пошла было к двери, но опять вернулась и села на прежнее место. Пусть кончится танец, можно будет свободнее уйти. Она молча уйдет — и все. Надо уйти.
4
Что-то опять разбудило Зойку. За стеной было тихо, потом донеслись резкие незнакомые голоса. В спальню торопливо вошел Лебедь, за ним плачущая Жанка.
— Теперь что будет, как узнает отец… — Жанка дрожала и безуспешно пыталась попасть руками в рукава жакетки.
— Раньше надо было думать, — нервно оборвал ее Лебедь, пряча в ящик стола заграничные книжки и торопливо запирая его. Он наглухо застегнул пиджак и сказал Зойке: — Какая-то шляпа не заперла входную дверь.
Зойка встала, надела туфли и сказала равнодушно:
— А может, это сделали умышленно?
— Умышленно? — Лебедь резко повернулся к ней. — Стало быть, это ты?
Зойка промолчала.
Дверь отворилась, и в комнату вошла высокая девушка в белом пуховом берете с повязкой дружинницы на рукаве. Это была Виктория Гончарова. Включив верхний свет, она оглядела комнату и заметила Зойку.
— И ты, конечно, здесь, — гневно сказала она, но, близко увидев Зойкины глаза, осеклась и добавила печально: — Бойся не врагов, а друзей своих.
Зойка все молчала, медленно крутя ручку на яшмовой подставке.
— Что за манера ночью врываться в чужую квартиру! — горячился Лебедь. — Советский закон обеспечивает неприкосновенность…
— А что говорит этот закон о растлении несовершеннолетних? — в упор спросила Вика.
Растерянно глянув на растрепанную, полупьяную школьницу, Лебедь опустил голову.
В другой комнате составляли протокол. Зовэн Бабасьев, освободив овальный столик от всего лишнего и сердито поглядывая то на его растопыренные разномастные ножки, то на лица спрашиваемых, записывал фамилии, место работы, адреса. Немного в стороне от всех в распахнутом коротком пальто с поднятым воротником стоял Вадим Сырцов. Он внимательно смотрел на все происходящее. Лицо его казалось совсем спокойным.
— Следующий!
Бабасьев колюче поглядел на парня, примерно одного с ним роста и возраста, только значительно уже в плечах. Черная рубашка, черные брюки, черный берет, напоминающий бескозырку, надвинутую на самые брови, — ни дать ни взять, «братишечка» времен Махно. Но нет, это был не махновец; это был, как сам он полагал, вполне современный молодой человек, правда, без определенных занятий. Короче говоря, перед Бабасьевым стоял Валерий Чиж.
Скользнув черными ленивыми глазами куда-то мимо Бабасьева, Чиж, растягивая слова, спросил:
— Чего надо, кацо?
— Фамилия, имя, отчество! — резко сказал Бабасьев.
— Если я сообщу, что я испанский гранд дон Родриго-Диего де ла Гарсиа, ведь не поверишь. Зачем же спрашиваешь? Думаешь, остальные сказали правду? — Чиж взял исписанный наполовину лист, пренебрежительно повертел в руках и кинул на стол.
Бабасьев забрал бумагу, неторопливо сложил вчетверо и, положив в карман, сказал:
— Придется тогда сопроводить вас в отделение милиции. Там будешь правдивый, дорогой.
— Не страшно тебе, кацо? — мрачновато усмехнулся Чиж, в упор глядя на Бабасьева.
— Было бы страшно — не пришел бы.
— Нас втрое больше. Может, будем считать, что вы ошиблись дверью? Ну!
