Борис Пильняк - Том 2. Машины и волки

– Надо сознаться, к Дедушкину больше ходит народу, – говорит управдел исполкома.

– Все от постановки вопроса, – отвечает заведующий наробразом.

– От нашей халатности, – возражает управдел, – наша чайная вот под твоим началом ходит, а сам ты к Дедушкину ходишь.

Завнаробраз фраппирован, потом говорит, сдвигая строго брови:

– А может, у меня есть какие особые задания в чайной Дедушкина в смысле наблюдения, то есть?.. – говорит он.

Пьют чай. Военный комиссар – матрос – вспоминает, как дрались под Царицыном, последний раз.

– Я тогда телеграмму еще послал на Сормово, – говорит матрос. – У нас была канонерка «Бойкий», ей в бою оторвало нос, и такая же канонерка «Ястреб» ремонтировалась на Сормове, – я и послал: «отклепать немедленно нос у Ястреба и приделать к Бойкому» – –

– – рассвет серый, неспешный, страшный – корабль в вечность и человек пришли в осени тысяча девятьсот двадцать первого года, когда по Руси и Рассее заговорили, что революция в России кончена – –

– – (где-то пленарный был волостной съезд советов – –

Съезд собрался в школе в Росчиславовых горах. В школе шипел гул толпы и первыми запахами были запахи махорки и овчины. От махорки и овчины в школе казалось темно. Потом разобрались козьи бороды, лошадиные хвосты, кроличьи курдючки – мужичьих бород, – треухи, папахи, шлыки, пиджаки, гимнастерки, полушубки – людей, мужиков, сидящих на полу и скамьях, стоящих в дверях и на окнах, сваленных, смятых грудой Руси. На сцене сидел президиум – члены волисполкома. Член президиума говорил очень громко, и неуверенно, и бестолково.

– У нас теперь, товарищи, новая экономическая политика – политика у нас теперь: – слышь! – экономическая! И правда, товарищи, на что нам мельницы и парикмахерские, а также квасные заводы? – Пусть их обрабатывает предприниматель, – пущай разживается! Государство, товарищи, оставляет себе мощные заводы, а остальное отдает в аренду. Теперь будет аренда, а также хозяйственный расчет, товарищи, – то есть…

но тут докладчика перебили с места. Давно уже те большевики, что делали Октябрь девятьсот семнадцатого года, разложились на большевиков и коммунистов, и большевики отошли от революции. Зал, съезд слушал докладчика напряженно и злобно, – и вскочил с места прежний, семнадцатого года, большевик, сдернул треух с головы, помотал им, оглядел собрание победно, мотнул козьей бородкой и заорал:

– И что же мы видим, гражданины?! – И выходит, гражданины, что приходится делать третью революцию! – И выходит, что опять хозяйский расчет, то есть – гони монету хозяину! И политика теперь – економическая, – сталоть, за все – деньги, вроде как барскии економии, и – вы слышали, гражданины, что сказывают из президиума?! – опять помещики будут сдавать землю в аренду! – –

Из президиума – докладчик – перекричал:

– Помещиков – нету, про помещиков в газетах не писано, товарищи! Государство будет сдавать в аренду, а не – помещики!

…вот и говорю, – ответил треух, – и вот и говорю, гражданины, и надо третью революцию, и за помещиков стали коммунисты, – товарищи! И мы предлагаем резолюцию – –

Тогда заревел зал, задвигался, пополз, насел к рампе, поползли хвосты, козьи бороды, курдюки, лисьи, козьи, рыбьи глаза, треснула перегородка к музыкантам, слова полетели, как галки на пожаре:

– Будя! – долой!

– Помещиков не желаем!

– Долой хозяйский расчет!

– Долой барскии економии! –

Из президиума председатель, треща звонком, орал:

– Товарищи, рабочие и крестьяне! Военный коммунизм кончился! Народная власть не может на штыках!.. Товарищи, Рабочие и крестьяне! Вся власть ваша! Черти! давайте по порядку!

Кто-то провизжал:

– Штыкиии!? Стрелять будитии?! – Пали!! Стреляй! – –

Вновь затрещали парты, полезли в воздух шапки, кулаки и матершина – –

…и еще где-то здесь в кинематографе сидел красноармеец, смотрел, как любит графиня, и щелкал семечками. Шелуха от семечек – с красноармейских губ – падала кругом на пол. Тогда к красноармейцу подошел капельдинер, скучливо сказал:

– Подсолнухами сорить запрещается. Подберите шелуху, а то острахую. Запрещено! –

Красноармеец вкось, одним глазом посмотрел на капельдинера, кинул в воздух семечку, поймал ее ртом – и сейчас же стрельнул обратно шелухой, едва мимо капельдинера, как в пустоту. – Капельдинер молча пошел к двери и – не спеша вернулся с милиционером, – милиционер шел решительно. – Красноармеец вкось, одним глазом посмотрел на милиционера – и сейчас же, нагнувшись, поспешно стал собирать в свой шлем шелуху с пола. – Красноармеец тоскливо сказал, как говорят подчиняющиеся насилию:

– Эх, пропала к чертовой матери вся революция!..) – –

…Идет и проходит май…

…Идет и проходит июнь… –

…Идет и проходит сентябрь…

…Идет и проходит октябрь! – –

Города, о черном хлебе, страны обывательские

Эпиграфом – к главам Ивана Александровича Непомнящего. –

РСФСР КОМЪЯЧЕЙКА РКП при Коммуне

в с. Расчислово «КРЕСТЬЯНИН».

ЗАЯВЛЕНИЕ.

Товарищи в Уезкоме. Мы как коммунисты, женившиеся в дореволюционный период на представительницах… и пр.

Зарайск-город…

На базарной площади – не гоголевская, а всероссийская – лужа. На углу лужи «Трактир Европа», посреди лужи – городские весы, на другом углу лужи – сапог и крендель. Когда лужа подсыхает, тогда – пылища. В переулках травка и герань, а скамейки у ворот изрезаны похабными словами. В монастыре – караульная рота чон. Мухи в городе – по погоде, как лужа. За оврагом овраг, там холм, за холмом – холм: холм всегда тосклив своим простором, ибо этот простор не вберешь в душу. За городом – большак, села и деревни, ночи и дни. Железная дорога – сорок верст, а сюда, так сказать, ветка.

В городе три камня: первый – на Соборной, обозначающий братскую могилу Октябрьского Восстания; второй – против каланчи, с изречениями из Луначарского, указывающий, что здесь заложен Дом Народа; и третий камень – за городом, на коровьем выгоне, в том месте, где, по приказу исполкома, намечается станция железной дороги, той, что сразу соединит с Питером, Москвой и Нижним. Был этот город и есть – захолустье. Жил город по принципу – взаимно: комиссар Пашка Латрыгин, заведующий здравотделом, обязывал больницы не делать абортов без его мандата, а мандат выдавал за три пуда муки в пользу отдела; совработница муку для абортов брала за бумаги вне очереди; врач послаблял себя в смысле спирта; за спирт сапожник шил ему сапоги; сапожник за спирт доставал себе яловок; – жили по принципу взаимно. Так же процветала взаимокража, например, с электрическими проводами и с огурцами с огородов.

И надписан над городом – телячий хвост вверх ногами, комбинация невозможная – –

В доме Старковых просыпались все по-разному. Дом был национализован, хоть и грош была ему цена. Дом давно треснул по всем косякам, но стоял, печки в доме разобраны были на мазанки-печурки вместо железок. Вместо обоев в доме была копоть. Окна заткнулись чем попало. Все же пропах дом клопами, – стало быть, не последняя нищета. В нижнем этаже дома были: кладовые слева, – справа жил слесарь Крынкин, старик, который, когда напивался, залезал на крышу и, оттуда поучая, разоблачал большевиков. – В мезонине жил вор-Пронька, родом из цыган. Когда в понизовьях на Волге началось людоедство, вверх по рекам, по чугункам, по льдам, пешком потащились тысячи. Под городом они поселялись в солдатских бараках, – там

Пронька нашел себе жену, девку Антониду, – выкормил, стала баба-красавица, добродетельная и тупая, как коровий язык, – признавалась, что съела дома у себя в Пугачевском уезде – отца и сестру-малолетку, – сестру придушили, а отец, помирая, говорил матери: «ты, слышь суды, – помру, не хорони меня, – сама понимаешь…» – Антониду прозвали – Тонькой-людоедкой. У Проньки в мезонине снимала угол Поляша-кормилица, из детского дома, которая каждый год рожала: дети у нее помирали вряд, и она поступала в приют – кормить грудью, за паек: – любила родить, потому что перед родами пропадало молоко, приходилось с места уходить, голодать, – а как родит, ребенок умрет, – снова на паек. Пронька гнал самогон и иной раз, когда выпивал, бил Поляшу и людоедку. Тонька-людоедка научила тогда Поляшу, – как начнет приставать, чтоб сказал про рукав. Пронька Поляшу побить собрался, – Поляша сказала:

– Вот скажу про рукав-то!

И Пронька взвыл вепрем, посизел, рот заслюнился, табуретку схватил, завопил, как вепрь:

– Убью-у паскуду! Зарежу-у!

Поляша весь день и всю ночь у ворот простояла, в дом боялась идти, – бушевал Пронька. Потом выяснилось: Пронька в Луховицах торговку убил, долго деньги искал и нашел – в рукаве: – рассказала людоедка. – У Проньки друзья были и в городе и в уезде, приезжали, жили, выпивали. Пронька бывал во хмелю иногда и любезен, тогда говорил гостям: