Александр Жуков - Высоко в небе лебеди

— Как вы думаете, почему это произошло? — приглашая к откровенному разговору, Николай Павлович мягко улыбнулся.

— Я и сама не все понимаю, — Люба растерянно пожала худыми, покатыми плечиками, — вы же — врач.

— Врач, но не ясновидец, — уточнил Николай Павлович.

Он долго и основательно прослушивал Любу стетоскопом, спрашивал: не болит ли низ живота? не тошнит ли? не пьет ли она на ночь снотворное?..

Андрей и мать сидели в сторонке, бледные, тревожные, и пытались по тому, как врач раздумчиво гмыкал, потирал руки, угадать: насколько все серьезно.

Он сложил стетоскоп в дипломат, посмотрел сначала на мать, потом на Андрея.

— Мне нужно помыть руки.

— Андрюша, проводи Николая Павловича.

Таисия Федоровна вопросительно посмотрела на Любу. Она опустила голову, а потом вовсе отвернулась к окну. «У них какие-то странные понятия о доброте, внимании. Не будь меня здесь, им было бы все равно, как я, что я?» — подумала Люба и тут же устыдилась своих мыслей, поскольку за те полтора года, что прожила с Андреем, ничего плохого ни от него, ни от его матери не видела. Вот и врач искренне хотел ей помочь, но Люба не могла справиться с чувством неприязни, возникшим еще тогда, при первом знакомстве. «Они все хотят только добра, а ты — неблагодарная, бесчувственная», — укоряла себя Люба, стараясь не смотреть на Таисию Федоровну, беспокойно наблюдавшую за ней.

Врач с завораживающей основательностью мыл руки.

— Молодой человек, только честно, вы хотели иметь ребенка или он получился, так сказать, случайно?

Андрей покраснел.

— Меня интересует это лишь потому, чтобы знать: какие меры принимались против него, — врач вытер руки белым вафельным полотенцем, и Андрей, глядя на них, невольно удивился: какие они мясистые и волосатые. Подумал, что у врача, наверное, должны быть чуткие, тонкие пальцы, как у пианиста, и тихо ответил:

— Ничего не делали.

— Но он же у вас не планировался, — с легкой иронией заметил Николай Павлович, — поймите, Андрей, что спрашивать об этом у вашей жены время крайне неподходящее. А установить причину истерики я должен. Знаете, случайно, вернее, сама по себе она не возникнет. Есть вполне конкретные причины. Поэтому в ваших же интересах быть откровенным. К тому же, смею вас заверить, что ничего нового вы мне не сообщите.

— Мы не думали о ребенке. А когда… то Люба наотрез отказалась что-то делать. Знаете, в ней очень многое сразу изменилось… — Андрей замялся, стараясь по лицу врача прочесть: понимает ли он его?

— Что изменилось?

— Она раньше полностью разделяла мои взгляды на жизнь. А тут как-то сразу обособилась, замкнулась. Может, все просто совпало с беременностью?

— Возможно. У женщин перед родами характеры меняются до неузнаваемости. Они в этот период быстро взрослеют, — с профессиональной наблюдательностью заметил врач, что-то вспомнил и улыбнулся, — я, конечно, не верю во всякую мистику, но недавно прочел у кого-то из древних, что женщины чувствуют то, о чем мужчины даже не догадываются. Такое, знаете ли, предположение, что женщины более тесно связаны с чем-то сверхъестественным. Хотя доля правды в этом есть. Мы, мужчины, видим рождение человека со стороны, а женщины чувствуют его изнутри. Нам этого, молодой человек, никогда не понять. А сейчас идемте к больной. Мы и так задержались в ванной больше, чем необходимо для мытья рук, это может вызвать ненужные подозрения. У вашей жены, видимо, психоз. Сказалось нервное напряжение. Возникли галлюцинации. Но почему она видела именно свой дом? Это можно объяснить только мистикой, — врач и Андрей прошли в комнату, — знаете, у некоторых женщин перед родами возникают навязчивые идеи. Вам нужно больше бывать на свежем воздухе, — сказал он уже Любе, — особенно перед сном. Не читайте грустных книг. Смотрите развлекательные передачи. К снотворному лучше не прибегать. И, главное, ничего не бойтесь. Роды — процесс естественный, и страхи тут излишни. — Врач захлопнул дипломат и, посмотрев на мать Андрея, успокаивающе добавил: — Беременность протекает нормально. Никакой патологии нет. И, как мне кажется, должен быть мальчик. А вы кого хотели? — повернулся он к Любе.

— Для меня главное, что ребенок будет  м о й, — тихо ответила она.

— Вот и отлично, — он слегка поклонился.

— Извините, но почему ей виделся дом, березы, лестница? — уже в прихожей спросил у врача Андрей.

— Знаете ли, толковать галлюцинации не по моей части. Мне самому как-то приснился черт, только почему-то с одним рогом, — сдержанно усмехнулся Николай Павлович, — тут уж никакой связи с действительностью. А ваша жена ждет ребенка. Наверно, ей вспоминается детство. Впрочем, старайтесь верить только реально осязаемым вещам, иначе запутаетесь. Станете суеверным.

— Николай Павлович, я вас отвезу, — в прихожую вошла Таисия Федоровна, — извините, я как-то сразу не сообразила, что сейчас только утро. У меня в одиннадцать часов заседание ученого совета, — сказала она Андрею. — Будь умником. Погуляй с Любой, как советует Николай Павлович. Можешь не ходить сегодня в институт. Я позвоню вашему декану и все объясню.

Когда щелкнул запор входной двери, Андрей услышал тихий Любин голос:

— Андрюша!

— Я здесь, — он быстро вошел в комнату.

— Ты знаешь, мне хочется домой.

— Домой? Ты же дома.

— Мне хочется к маме, к отцу. Я целый год у них не была.

— Соскучилась? Так они же два месяца назад приезжали, — не понимая, что происходит в душе жены, встревожился Андрей.

— Андрюша, я вдруг почувствовала, что мне надо поехать туда.

— Зачем?

— Не знаю.

Андрей немного оторопел; подумал: не вызвать ли опять врача? Но лицо жены было спокойным, даже умиротворенным.

— Тебе, наверное, это кажется странным?

— Да как сказать…

— Скажи, как думаешь. Я никогда точно не знала: хочу в город или нет, а все время говорила: хочу. Так все говорили. Не хотелось выглядеть белой вороной. А потом возникла одна простенькая мысль: а что каждый из нас хочет? У нас с тобой будет ребенок, ты его хочешь?

— Я его жду.

— Не уходи от ответа.

— Я уже много раз говорил тебе: хочу.

— Зачем он тебе?

— Ну, наверное, во мне говорит инстинкт продолжения рода.

— А что ты сам, Андрюша, скажешь?

— Люба, я не философ.

— Наверное, тебе это покажется глупостью, но ведь это — поступок, а поступки совершаются во имя чего-то.

— Конечно, если по крупному счету, то все мы живем бездарно и безответственно.

— Вот видишь, значит, ты меня поймешь. Я должна поехать домой.

— Люба, милая, разве я против? Но тебе же два месяца осталось… — Андрей сделал многозначительную паузу и умоляюще посмотрел на жену. На ее лице не возникло ни малейшего беспокойства, словно Люба не слышала его слов. — Может, дать им телеграмму? Им же проще приехать.

— Мне нужно быть там, Андрюша. Я похожу по тем местам, где бегала маленькой. Понимаешь, это  е м у  нужно.

— Откуда ты это взяла?

— Знаю, — твердо сказала Люба.

Андрею вспомнился разговор с врачом о капризах, навязчивых идеях, возникающих во время беременности, и он постарался все обратить в шутку:

— Любаня, я читал в каком-то журнале, что тебе надо больше ходить по музеям, посещать концерты классической музыки. Он еще там уже приобщится к искусству.

— Перестань паясничать! — резко вспылила Люба.

Днем она оставалась одна, подкатывала коричневое кресло с высокой спинкой к окну, садилась в него и закрывала глаза; в памяти возникали картины детства, такие, казалось, забытые, но Люба отчетливо видела и деревенскую улицу, и пыльную дорогу с обочинами, заросшими крапивой и лопухами, и тихий пруд; ей приснилось, будто идет она босиком по берегу пруда; трава колола, резала подошвы ног; Люба то и дело замирала, не зная, куда ступить.

— Дочка, ты чья?

Люба оглянулась. Неподалеку от ивы с причудливо изогнутым стволом стояла старушка в белом платке и черном, до самой земли сарафане; солнце светило из-за ивы, и Люба не могла рассмотреть лица старушки.

— Заварзина, — тихо ответила Люба.

— Родственница им?

— Дочь.

— Не похожа. Я тебя за чужую приняла… Сына ждешь?

— Да.

— Чей он будет?

— Мой.

— Как же он твоим будет, если ты сама себе чужая?..

Потом опять снилась какая-то чепуха: Люба сдавала экзамены, каталась на велосипеде, о чем-то спорила с мужем; у него было растерянное, беспомощное лицо; потом опять увидела родной дом… Проснулась и долго не могла понять, где находится, — в ней еще жили звуки, запахи деревенской избы, и плюшевые кресла, инкрустированный журнальный столик, сверкающий хрусталь в серванте воспринимались как нечто нереальное, пришедшее из иного, незнакомого ей мира; а когда Люба пришла в себя, ее охватил суеверный страх, что она преступно медлит с отъездом и за это будет наказана.