Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

И вдруг сильный лай Джона заставил ее поглядеть в окно: этот самый плотник Егорий шел вихлястой походкой от калитки к дому.

— Вот он! Этот самый! И сюда пришел? — почти завопила Дарья Семеновна, а Надя, держа за ошейник Джона, отворила форточку и крикнула, стараясь перекричать лай!

— Вы кто такой? Вам чего нужно?

Подойдя к самому дому, как бы затем, чтобы заглянуть в комнату, Егорий снял картузик с маленьким козырьком.

— Вы что же это не ждете, когда вас позовут, а ходите набиваетесь? — едва сдерживая Джона, выкрикнула Надя.

— Волка ноги кормят, — вкрадчиво ответил Егорий.

— Нет у нас никакой работы!.. И, пожалуйста, уходите сейчас же, а то я собаку не удержу!

Джонни действительно так и рвался к окну, и Надя боялась, что он кинется, разобьет стекло и выскочит на двор.

Егорий же как бы только хотел убедиться, что Алексей Фомич еще не приехал, а убедившись, шлепнул на голову картузик, примял его рукою и сказал:

— Ну, тогда прощевайте! — и той же неспешной вихлястой походкой пошел к калитке.

Наде показалось, что не спешил уходить он потому, что очень внимательно оглядывал двор. Можно было подумать, что плотник высматривает, что тут обветшало, к чему мог бы он приложить свои руки, но и Дарья Семеновна и Надя многозначительно глядели одна на другую, и чуть только затворил за собою калитку Егорий, Надя вышла, все еще держа Джона за ошейник, и заперла калитку на замок.

А когда вернулись, Дарья Семеновна сокрушенно говорила ей:

— И как это Алексей Фомич мог так поступить необдуманно, — взял да уехал на два дня, а тебя одну оставил в такое время! За два дня-то мало ли что случиться может? Вот пускай-ка вернется, я ему не смолчу, я ему напою, что нельзя так! Диви бы молоденький, а то ведь седьмой десяток пошел… Плот-ник!.. Он сегодня — плотник, а вчера был острожник, а на завтра в каторжники метит…

И весь этот день, когда ушла к себе Дарья Семеновна, Наде было очень как-то жутко оставаться одной, а когда настала ночь, она все время ждала, что вот-вот оглушительно залает Джон. Только когда забрезжило в окнах утро, она заснула, и в этот новый день держалась она как в осаде: калитку открыла только для Дарьи Семеновны. Она приходила попенять зятю за его легкомыслие, но ушла, его не дождавшись.

А Сыромолотов приехал веселый, возбужденный поездкой, очень далекий от всяких женских страхов и сказал: «С заработком», который был не лишний в их уже оскудевшем хозяйстве.

Когда Надя подробно рассказала ему о приходе без него Егория, он не придал этому никакого значения, лишь сказал:

— Жена его, Дунька, сама мне сказала, за какую «политику» сидел он в тюрьме: «За тую политику, какая „иржеть“», — то есть за конокрадство. Но, имей в виду, одно — воровская специальность конокрадство, а совсем другое — грабеж. Не знаю, есть ли у него достаточный в этой области опыт.

Глава вторая

Когда утром на другой день — это было 27 февраля, — Алексей Фомич смотрел на свою картину, он смотрел уже не прежним своим глазом, а новым, всем тем, что он видел во время поездки: и горами, и морем, и целым приморским городком. Даже и все люди, какие встречались ему, — не только дьякон Никандр и Наталья Львовна, — все толпились тут около него в его доме: ведь картина должна быть выставлена для всех.

Разумеется, нечего было и ждать, чтобы хоть один человек из публики в красках и линиях картины увидел то, что вложил в нее и видел автор картины.

Да и можно ли вообще кому бы то ни было, за короткое время обзора картины, заметить и вобрать в себя все, что вкладывалось в нее художником изо дня в день за годы? Ведь каждый штрих, каждый мазок картины — это мысль художника, выношенная им в одиночестве: не с кем делиться ему этими мыслями, пока он пишет.

Пусть хотя бы только это одно: ушел зритель из выставочного зала и унес с собою те образы, что остались в его восприятии от картины. Больше ничего и не нужно: он разберется в картине потом, у себя дома.

Но когда Сыромолотов дошел до выставочного зала и зрителя, неожиданно возник вопрос: где же можно было выставить такую картину теперь, когда царь все еще царствует и война все еще идет. Ведь его «Демонстрация перед Зимним дворцом» с первого же взгляда на нее будет всякому царскому чиновнику полиции напоминать 9 января 905 года, когда поп Гапон привел толпу безобидных рабочих к Зимнему дворцу, где их встретили залпами!

Это ничего не значит, что автор этой картины всячески отклонялся от «9 января», что он стремился отыскать вечное во времени, — этого не поймут, этого не захотят и понимать. Просто сделают то, что привыкли делать с «нецензурными» произведениями.

Подобные мысли скопились в Алексее Фомиче до того густо, что он не пригласил уже Надю в этот день для окончательного просмотра картины.

А часа в четыре, когда уже начало смеркаться, в калитку ворвался одержимый бешеным восторгом мальчишка-газетчик с красными листами телеграмм, только что выпущенных местной газетой, и пронзительными криками:

— Рево-люция в Петрограде! Революция в Петрограде!

И первым, кто в доме Сыромолотова громогласно приветствовал это известие, был Джон, умная овчарка, когда-то купленная Алексеем Фомичом.

Навстречу подбежавшему мальчику Алексей Фомич приоткрыл окно, но когда хотел взять у него три листа телеграмм, маленький газетчик сказал строго:

— Довольно одного. Другим тоже надо!

И побежал к калитке.

Эта стойкость мальчика, которому не так было важно, что он раздаст все данные ему телеграммы, как то, что он обрадует побольше людей, очень понравилась Алексею Фомичу, и, передавая красный лист Наде, он сказал:

— Заметил я, что война эта заставила очень многих у нас, особенно из молодежи, зна-чи-тельно поумнеть! Читал я где-то что во время французской революции, какую называют «Великой», парижские извозчики в ожидании седоков читали газеты. Не думаю, чтобы нынешние петроградские занимались этим, но вот новое поколение появилось, — вроде мальчишки-газетчика, — приходи, кум, радоваться! Умнеют люди от каждой большой войны, — вот мой вывод, и дойдут когда-нибудь до того, что выкинут всякие войны из обихода их жизни!

— Ну вот, — весело говорил Наде Алексей Фомич, — теперь вполне беспрепятственно могу я выставить свою картину! Вовремя, значит, я ее закончил.

— Только что против истины погрешил, — заметила Надя: — Зимний дворец в телеграммах совсем не упоминается: без него обошлись.

— Да ведь царя не было в Зимнем, — он уехал в Ставку… А Зимний или какой другой дворец без царя — что же он такое? Просто огромное здание, прочно построенное.

— Все-таки, Алексей Фомич, имей в виду, что публика вернисажа будет говорить: «Не так произошла революция!»

— Да ведь я не иллюстрацию на тему дня выставлю, а картину, то есть произведение искусства! — горячо возразил Алексей Фомич. — Так на мой холст и надо будет смотреть.

Однако Надя не сдавалась:

— Я ведь не о том говорю, как ты сам смотришь на картину и как я на нее смотрю, а как посмотрит на нее провинциальная публика! Кто тут у нас понимает искусство так, как понимаешь его ты?

— Так что же, — в Петроград мне везти картину?

Алексей Фомич прошелся по комнате и добавил:

— Пожалуй, ты права, — картину оценить смогут только в Петрограде, а не здесь, но… будут ли исправно ходить теперь поезда? И можно ли будет в обстановке, какая теперь сложится, довезти картину целой до Петрограда?

— Я думаю, что надо подождать, а не с места в карьер, — решительно отозвалась на это Надя. — Поедем в Петроград, — тут у нас все ограбят… То была полиция, а теперь кто будет?

— Да, в самом деле, — ведь теперь должны быть поставлены везде новые люди, а тем более в полиции! Эта полиция давно уже засела всем революционерам в печенки… Подождать, говоришь? Подожду, что ж… Надо оглядеться, это так.

И Алексей Фомич оделся и вышел из дому, обещав, впрочем, жене, что пройдется только по своей улице и дальше уходить не будет.

Выйдя из калитки на улицу, Алексей Фомич даже остановился в изумлении: первый, кого он увидел, был плотник Егорий. Он шел именно по той стороне улицы, где стоял дом художника, и художник вспомнил рассказ своей жены о ее страхах и дневных и ночных.

Поровнявшись с Сыромолотовым, Егорий снял картузик и проговорил, как заученное:

— С революцией поздравляю, барен! Как вы есть сознательный елемент, хотя, конечно, из буржуазного сословия…

— Спасибо, — революция всем нам нужна, — ответил Алексей Фомич, — а вот заходить ко мне на двор, зная, что меня нет дома, вам бы не следовало.

Егорий насторожился и отозвался не сразу:

— Работенки, конечно, искал, — слова нет, — как она сама с неба нашему брату-голяку не свалится.