Владимир Корнилов - Семигорье
Но тут я сам остановил себя. «Нет, милый друг, — сказал я себе. — В таком состоянии, может, ты и дойдёшь, ничего не видя, не слыша, сжавшись перед ночью, как мышь перед котом. Твоё упрямство — тот же страх наоборот. В слепости и глухости над обстоятельствами не поднимешься! Давай-ка, милый друг, всё с начала…»
Даже в ту, трагическую, минуту я понимал, что должен не просто пройти — должен пройти хозяином по этой тьме. Только тогда я мог бы считать, что обстоятельства побеждены.
Я спросил себя: чего я боюсь? В лесу нет ни чертей, ни леших. Их вообще нет на земле? За них хохочет филин, кричит сова, стонет сохатый, подвывает волк. Но все эти звери и птицы сами боятся человека! Так чего же бояться мне?!
И я пошёл. По дороге зацепил ногой и поднял увесистую валежину, которая вполне могла бы сойти за дубину. Подержал в руках, отбросил, — свой путь я должен был пройти без оружия. Что говорить! — страх я чувствовал, но звуки слышал, и глаза мои были открыты. И когда впереди или сбоку что-то трещало и всё сжималось во мне, я не бежал. Останавливался, овладевал собой и шёл на треск, и узнавал, что и почему трещит. У ручья нарочно задержался, походил вокруг, попытался разглядеть следы, но чернота и дождь укрывали землю.
Я вышел к просекам и выдернул из квартального столба мокрый и холодный кинжал. Гул прокатывался по лесу, скрипели деревья, падали на землю капли, щёлкая по невидимым листьям. Я слышал гул леса и радовался своему спокойствию.
Домой шёл быстро, — не от страха, оттого, что продрог. В кухню вошёл мокрый. Мама всплеснула руками. Отец сердито взглянул и, пока я раздевался, вешал сушиться куртку, штаны, бельё, он молча ходил из угла в угол.
Я ничего не объяснял: мне казалось, ни мама, ни отец не поймут моей победы.
БАНЬКА
— Зинка! Подь сюда! — Капитолина высунулась из баньки, махала рукой. Пар валил из приоткрытой двери, клубился вокруг головы и голых рук.
Зинка Хлопова, притопывая ботиками, проскользнула в низкую дверь. Знала: когда Капка топит гужавинскую баньку, даже Васёнка не смеет туда войти! Бабы прямо-таки умирали от любопытства, говорили: Капка в баньке любовь колдует! Видели, и не раз, как, уже отмывшись, Капка выводила из баньки своего Гаврилу Федотовича. Могучего Гаврилу пошатывало, а Капка поддерживала его за спину и, как ребятёнка, утешала ласковыми словами. Видать видели, а разгадать Капкино колдовство не разгадали: оба оконца Капка плотно завешивала дерюжками, а тяжёлую дверь запирала на крюк.
Зинка, ожидая чудес, скинула пальто, торопясь, сняла фетровый берет, тряхнула высветленными перекисью, у плеч подзавитыми волосами. Даже со своим худым лицом Зинка могла бы сойти за красавицу, если бы не её тонкий нос, как будто кем-то в шутку оттянутый книзу. Вислый кончик носа и маленькие круглые глаза придавали её лицу острое куриное выражение. Зинка знала про свой нос и перед зеркалом заучила особенную улыбку. Улыбаясь, она приподнимала верхнюю губу и тем прихорашивала доставшуюся ей от рождения досаду. Сейчас Зинка улыбалась заученной улыбкой, хотя видела, что Капке не до неё.
Капка была в своей стихии. В прилипшем к мокрому телу старом платье она голиком скребла полок, и Зинка с завистью смотрела, как её могучие груди колышутся, вздувая платье.
— Сымай одёжу, помогай! — кричала Капка, пальцем скидывая с лица пот. — А то иди так посиди! Не угарно? Не чуешь?..
— С чего угару-то быть! Не впервой топишь… — Зинка, оберегая своё городское бельё, разделась, сложила всё на лавку в узком предбанничке и прошла к Капке, притворив за собой дверь. — Ух, и парко у тебя! — Зинка даже остановилась. От жара затомилось тело, поплыло перед глазами. Зинка покачнулась, ухватила край бочки, почувствовала, как пальцы окунулись в приятный холод воды. Наклонилась, поплескала себе на лицо.
— Что, худо? — удовлетворённо сказала Капка. — Не каждому мужику такое выдюжить!.. Поди на лавку. Да склонись — понизу не так палит…
Зинка села на лавку, с любопытством оглядела баньку. Старая банька была ухожена, как горница перед праздником. Пол выскоблен до жёлтых подпалин. Лавки блестели на свету маленького, тоже отмытого оконца. С углов свисали веники, привядший их лист томился в сухом жару. Стоило поддать парку — и чистую баньку от пола до низкого потолка заполонил бы густой берёзовый дух! На оконце стояли припасённые для какой-то цели банки, будто бы с вареньем, два гранёных стакана и миска, укрытая тряпицей.
Зинка старалась догадаться, для какой такой цели сделан на оконце припас, но Капка не дала раздумывать.
— Слышь, Зинаида, — окликнула она. — Ты не видала, кто вчерась нашу Васёнку из кино провожал?
Зинка вспыхнула, как только могла вспыхнуть в такой жаре, с небрежностью сказала:
— Приставлена я глядеть за каждой девкой!..
Капитолина оплеснула полок, бросила на пол таз, ногой толкнула его под лавку. Села рядом с Зинкой, оперев мокрые руки о колени.
— Мы, милая, здесь одни. Две бабы. Даже бог сквозь этот потолок не видит! Вот и попечалься, покуда я к тебе расположена.
— Это что ещё за печаль?!
— Эх, девка! — Капка качала головой. — Не кошки-мышки мы с тобой. Знаю ведь! Макарка, хоть тоже городу посмотрел, а твоё городское обличье его чего-то не приманивает… Васёнка против тебя — телушка безрогая, а поди ж ты — бычок-то нашу телушку обхаживает!..
— Ай, какая ерундовина! — Зинка почти искренне возмутилась. — Я уж отучилась по парням вздыхать. Мне они так, чтоб было с кем время убить…
— Ой ли? — Капка смотрела на Зинку жалеющими глазами. — Знавала и я мужичков. А сердце захлестнулось на Гавриле. Увидела — стой, говорю, Капитолина, дальше не греши, мужик из мужиков явился! «Мой будет!» — сказала себе. А когда такая баба, как я, чего захочет, ни чёрт, ни бог мне не поперечат!.. Мой Гаврил a-то! Мой! Так ты, Зинаида, на гордость и глупость не заводись. И Макарку в другие руки не пускай. Это говорю тебе я. И есть на то у меня свой интерес!..
Железный ковш сорвался с бочки, дребезжа, кувырнулся по полу.
— Тьфу, проклятый! — Капка испуганно смотрела на Зинку. — Крюк-то на той двери ты заложила?
— Вроде бы, — Зинка встала, выглянула в предбанник. — Всё ладно. — Плотно притворив дверь, осторожно ступая босыми ногами, пошла к бочке, подняла ковш, положила на лавку. Нагнувшись, долго что-то высматривала в оконце. Капка, щуря глаза, следила за ней.
— Ну и тонка же ты, девка! — сказала она, в голосе её слышалось сожаление. Зинка распрямилась, неожиданно зло отрезала:
— Тонкая, зато звонкая! Поняла?
Капка поджала губы, невозмутимо поскребла себе бок.
— Так-то оно так, а всё одно: мужик любит, чтоб было за что потрепать… — Ладно, не норовись, — она видела, что задела Зинку за живое. — Ну, поди сядь! Что я тебе думала сказать? Вот послушай-ка… Погоди, наперво побожись на угол, что никому словечком не обмолвишься! Ну!..
Зинка повернула к Капке лицо, глаза её загорелись, как у кошки в темноте. Она быстро перекрестила рот.
— Так, ладно, — сказала Капитолина. — А дело такое. Ты пойми, я к тебе с добром. Всё к тому поворачивается, что лесника Леонида Ивановича буду на Васёнке женить!
Зинка от изумления издала звук, похожий на смех, но тут же рукой зажала рот. Капка даже внимания не обратила на Зинкин всхлип.
— Для меня дело ясное: Васка по глупости нос от него воротит. Дура! Понимает в жизни, как свинья в картах!.. Макара грех хаять. А не по мне! В родне нам не ужиться. Смекаешь, о чём речь? Я об Васёнке маюсь, твоё счастье тоже не чужое — ты мне по нутру. Что скажешь, Зинаида?
Зинка, руками охватив тощие плечи, гнулась низко к полу. Капка не видела её лица, упавшие волосы закрывали её глаза и щёку.
— Кабы чужому сердцу указать! — наконец выговорила она. — Своему не прикажешь, а чужому?! — В голосе её пробилась такая надрывная боль, что даже Капитолина сочувственно поглядела на Зинку.
— Приказать не прикажешь, — сказала она. — А завлечь — дело бабье. Жизнь, Зинаида, что там в книжках ни пишут, надвое поделена. На одной половине жизни бабы, на другой — мужики. А половина, она половина и есть. Нешто радость в одной туфле ходить? — одно беспокойство! Ты вот обличье принарядила. И волосы поотпустила вроде русалочьих, губы живишь и всё такое, а перед Макаркой робеешь. Будто не знаешь, что мужику надо! Эх, девка!.. Показать тебе, как дорогу к мужику мостят?!
Капитолина выждала, пока Зинка не вскинула голову и не вцепилась в неё нетерпеливым взглядом. Тогда она легко поднялась и встала посреди баньки.
— Ты думаешь, банька у меня спину мылить? Такую баньку каждая баба стопит. Ты вот этакую баньку выходи! Вот она, чистилище и рай, свиданка и весёлая ярмонка! Здесь я мужика к рукам прибираю!..
Капитолина упёрла руки в бока, стояла, усмехаясь, взбудораженная своей бабьей силой.
