Владимир Корнилов - Семигорье

Юрочка как будто застыл. Потом медленно высыпал из горсти песок, отряхнул руки, сказал как будто даже задумчиво:

— Чуха интеллигентная, вот ты кто! В святые метишь! Не попадёшь. Нив святые, ни в герои. Пуп у тебя не тот, надорвёшь. Чуха! Тьфу!..

Юрочка вскочил.

Алёшка видел, как в бешенстве он взбирался на берег и песок летел из-под его новых жёлтых сандалий, точно из-под копыт коня.

— Алёшенька, ты… влюбился?..

Елена Васильевна положила руку на плечо сына и, не вполне уверенная в своей правоте, легонько прижала Алёшку к себе.

Открытый, весь ещё в мальчишеских веснушках, Алёшкин лоб покраснел, покраснели тёмные от загара, похудевшие щёки, высокая шея, с резким выступом гортани. Он стоял у плиты, вытирал только что вымытую посуду. Елена Васильевна видела, как его лёгкая, с широкой кистью рука замерла, зажав в полотенце ложку. Он молчал и не поднимал глаз, потом вытер ложку, осторожным движением, не тревожа на своём плече её руку, положил ложку на плиту.

— Было бы лучше, если б влюбился, — сказал он и усмехнулся непривычной горькой усмешкой.

Елена Васильевна, как свою, почувствовала лежащую на душе сына тяжесть. Она хотела спросить, что тревожит его, но сын мягко попросил:

— Не надо, мама… Я попробую разобраться сам, ладно?..

Он почти касался пухлыми губами её щеки. Елена Васильевна неожиданно для себя увидела, что всегда голубые Алёшкины глаза потемнели до серости, взгляд их был тревожен и как будто направлен в себя.

Алёшка изменился после того, как побывал у них в доме Юра Кобликов. Вот уже почти неделю Елена Васильевна с тревогой наблюдала за сыном. В то необычное утро он вышел из комнаты поздно, когда Иван Петрович уже отправился на работу, робко вошёл в кухню. Лохматая голова с зализом на виске, угрюмое лицо, помятое в неспокойном сне, какие-то неуверенные движения, — это был другой Алёша. Комкая в руке полотенце, он на цыпочках шёл к умывальнику, как будто боялся в своём доме кого-то разбудить. У стола он увидел Елену Васильевну, смутился. «Доброе утро, мама», — сказал он и поспешно прошёл в уборную.

Сковородку каши он съел молча. После завтрака взял из её рук мочалку, начал мыть посуду. Сердце у Елены Васильевны дрогнуло. С любопытством и растущей тревогой она наблюдала, как Алёша мыл пол у себя в комнате и на кухне, вечером с вёдрами ходил на пруд, поливал их небольшой огородик и цветник перед окнами, — это всегда было её заботой, она смирилась с ней, как и со многими другими домашними заботами.

На следующий день Алёша переколол груду дров, снова мыл посуду, пол.

Елена Васильевна пыталась разгадать, что так изменило Алёшу. То, что он делал, её радовало, но тревожило другое: она не видела радости на лице сына.

Однажды он налил в корыто воды и стал стирать свои носки и рубашку. Елена Васильевна, увидя, как старательно он мылит и простирывает рубашку, с облегчением подумала о девушке. Но горькая усмешка, проступившая на лице сына, заставила её смутиться.

По утрам Алёша стал исчезать из дома. Он поднимался раньше Ивана Петровича, едва слышно проходил в кухню, тяжёлую наружную дверь открывал так, чтобы не потревожить их, и уходил. Возвращался к завтраку усталый, но с упрямой, затаённой в лице улыбкой. И пахло от его рук и ботинок лошадьми и навозом.

Елена Васильевна успокаивала себя, думала, что у сына новое увлечение — лошади, и, встав однажды пораньше, вслед за Алёшкой пошла к конюшне. Не подходя к ограде, она наблюдала незнакомую ей жизнь конного двора. На дворе видела только конюха Василия Ивановича. Он на руке нёс хомут и сбрую. Всё сложив на телегу, он вывел лошадь, стал запрягать.

От конторы к конюшне косолапо шёл низенький, как мальчик, возчик Чувакин. Он поленился идти к калитке, перелез прямо через изгородь. У конюха принял лошадь, сел в телегу, поехал из ворот, Следом появился водовоз. Василий Иванович вывел ему чёрную, знакомую Елене Васильевне лошадь, но запрягать не стал. Водовоз сам запряг лошадь, встал на телегу позади бочки, быстро поехал по дороге вниз, к речке. Василий Иванович закрыл за ним ворота, сел на лавочку, закурил.

Алёши нигде не было видно. «Ну вот, уже в лес уехал!» — подумала Елена Васильевна. Она хотела подойти к Василию Ивановичу, поговорить о сыне, но в это время из задних раскрытых ворот вышел Алёша. В согнутых напряжённых руках он держал вилы с большой кучей навоза на них. Видно было, что нести вилы ему тяжело, он часто и мелко переступал и даже клонил голову. Он свалил навоз у изгороди и сразу ушёл обратно, и опять вышел, неся на вилах навоз. Работал он старательно, затем поставил вилы к стене, взял метлу и ушёл в конюшню. Потом вывел лошадь, привязал к столбику и долго её чистил, будто был конюхом! Василий Иванович сидел на лавочке, курил, с каким-то подчёркнутым равнодушием поглядывал в сторону работавшего Алёши. Елена Васильевна возмутилась и направилась к конюху сказать какие-то очень резкие слова, но в это время Алёша снова появился на дворе.

Елена Васильевна с трудом остановила себя, она боялась, что своим вмешательством оскорбит сына.

Домой она вернулась расстроенной. Иван Петрович выслушал её, пожал плечами. «Хорошо, узнаю», — сказал он.

С работы Иван Петрович пришёл молчаливый. Ходил по квартире, перекладывал с места на место книги, газеты, стоял у окна, барабанил пальцем по стеклу.

— Вот что, Лен, — сказал он наконец. — Попробуй не вмешиваться в отношения Алёши с Василием Ивановичем. Что-то мы проглядели с тобой. Забыли, что в его возрасте не только ловят рыбу… Я говорил с Василием Ивановичем. Стыдно мне перед ним!.. Я был благодарен ему за то, что взял на себя смелость поправить нашу слепоту…

Елена Васильевна не сразу поняла, о чём Иван Петрович говорит. А когда поняла, прижалась к спинке стула, охватила плечи, упрятала на груди подбородок и так сидела немо, как будто в комнате была одна. Иван Петрович видел, что Елена Васильевна замкнулась, хуже — он чувствовал её враждебность тому, о чём он говорил. Но уступить не мог: он был убеждён в мудрой правоте конюха.

Елена Васильевна не поняла и не приняла его доводы. Она раскрыла книгу, сделала вид, что углубилась в чтение.

…Василий был в холодке, под навесом для телег, в окружении всех малых Петраковых. Неторопливыми пальцами тяжёлых рук он ловко плёл маленькие, на детскую ногу, лапотки и тихо приговаривал: «Росла липка на бугорочке. Отняли у липки лычко. Отняли не по злу, для дела: сплести лапоточки, обуть босые Валькины ножки. Чтоб Валькины ножки могли бегать по холодной дорожке…»

Маленькая Валька, плотная, как бочонок, смотрела на Василия и счастливо смеялась. Старшая Нюрка держала на коленях младшенькую Верку, завистливо смотрела то на лапотки, то на Вальку, то на доброе лицо Василия и, рывком подтягивая к животу сползавшую с колен Верку, всё порывалась и не решалась о чём-то спросить. Но Василий всё видел и понимал. Он плёл и досказывал свою сказку, как того ждала робкая большеглазая Нюрка. «Обуем мы Валькины ножки, — говорил как будто своим рукам Василий, — заладим лапотки и сестричке-нянечке Нюше. Потом Мише, брату Ивану. И самые крепкие и завидные заплетём нашей мамке Марусе…»

Алёшка от конной загороди с изумлением смотрел на просветлённое лицо Василия. Откуда тут малые Петраковы? Что за сладость нашли они здесь, на конюшне?..

Алёшке удивительно было видеть Василия в окружении счастливых пацанов. И не верилось, что этот неприятный ему человек может быть добрым.

По-за кустами, чтобы его не заметили, он обошёл конный двор, с другой стороны вошёл в конюшню и остановился в ещё большем изумлении: в проходе с его лопатой в руках усердно выскребал пол Иван Петраков.

С недобрым чувством Алёшка подошёл к Ивану.

— Здорово! — сказал он, даже не стараясь смягчить свой неприветливый голос. — Ты что, в работники пошёл?..

Иван беззащитно стоял, стеснительно шевелил лопатой.

— Не, не в работники… — сказал он, глядя в пол. Шмыгнул носом, утёрся ладонью и вдруг вскинул на Алёшку счастливые глаза:

— Дядя Вася нас всех в дети взял!.. Отцом он нам теперечи! — Иван неумело засмеялся и отвернулся. — Ты не серчай! — сказал он. — Лопата вон вторая есть. Коли охота — помогай!..

Алёшка опустил голову, молча стоял перед Иваном. Что-то вокруг грохотало, сотрясая мир. Он слышал грохот и удивлялся, почему ничего не слышит Иван?

Иван покачивал лопатой, шмыгал носом и томился ожиданием. И чуткие лошади в стойлах, за его спиной, спокойно переступали ногами, хрупали сено…

В один из последних дней лета Алёшка подошёл к Василию, сел рядом, сцепил руки, глядя, как от напряжения белеют суставы на пальцах, сказал с обретённой решимостью:

— Спасибо вам, Василий Иванович. За меня, за Ивана, Вальку, Нюрку. Я плохо о вас думал! Думал, вы не добрый человек!..