Олесь Гончар - Таврия
— Она сказала, на шлях выйдет, когда в степь будешь ехать…
— Оно и лучше, что сюда не пришла… Мы тут, бывает, такое говорим, что девочке и слушать рано… А ты все поливаешь?
— Поливаем понемногу… Вот и сейчас бегу на водокачку узнать, в чем дело… Что-то не подают воду на башню, наверное, перевели на Внешние пруды…
Водокачка была тут же, за мастерскими, и ребята пошли к ней вместе.
— Ну, ты уже привык к своим… кораблям пустыня? — улыбнувшись, спросил Валерик, когда они проходили мимо верблюдов.
— Уже как шелковые… Ты знаешь, почему они ревели? Их надо солью каждый день кормить, а я не знал… Ох, и едят же! А пьют после этого — страх…
В это время на улице послышались крики, ругань. Ребята оглянулись. Два чеченца верхами гнали куда-то высокого старого крестьянина, который, защищаясь от нагаек, прикрывал лицо рукой.
— Оленчук!.. — воскликнул Данько. — Куда они его?
— За межу, наверное, — мрачно ответил Валерик, двигаясь дальше.
Возле водокачки внимание Данька привлекли два массивных цементных круга, стоявших рядом и поблескивавших на солнце огромными стеклянными колпаками.
— Что тут, в этих шеломах?
— А это же… колодцы водокачки.
— Колодцы… и под стеклянными шапками?
Валерик засмеялся.
— Тут, брат, вода — всему королева, и наряжают ее как королеву… Для нее в саду построили из кирпича вот ту красивую башню, увитую плющом, для нее — фонтаны, статуи, гроты… И тут, видишь, какими коронами увенчали ее…
Остановившись у одного из колпаков, Данько заглянул через стекло в колодец. Мрак! Вначале — солнце на круглых каменных стенах, а глубже — темень, железо, мазут, какие-то механизмы и, кажется, люди около них…
— Верно, насосы ремонтируют, — сказал Валерик. — Видишь, все там…
— Как же они туда пробрались?
— Там сбоку ход есть… Хочешь — спустимся?
— А нас не чертыхнут?
— Нет, меня ведь Привалов знает…
— Какой Привалов?
— Механик водокачки. Хороший дядька. Его асканийская детвора называет Водяной Механик, или просто Водяной…
В помещении водокачки было сумрачно. Закопченные стены, черная паутина в углах и опять какие-то механизмы, замасленная тяжелая сталь, маховики, пасы, белые циферблаты приборов… И хотя все сейчас стояло без движения, Данько потрясла эта затаенная, как бы настороженная мощь машин, впервые увиденных им так близко.
— Это газогенератор, — объяснил на ходу Валерик, — он работает на каменном угле, на антраците… Он как раз и двигает своей силой все насосы… Ну, а теперь нам сюда…
Узкие и темные ступеньки вели глубоко вниз. Сам Данько, конечно, ни за что не отважился бы туда спуститься! Но Валерик уже пошел вперед, и Даньку ничего не оставалось, как двинуться вслед за ним. Осторожно ощупывая стены, пригибаясь, он лез и лез за товарищем куда-то во влажную темноту, словно молодой черт, который после земных странствий возвращается к своему пеклу в подземелье.
Наконец блеснул какой-то просвет, и Валерик с кем-то заговорил:
— Иван Тимофеевич послал узнать…
— Не утерпел! Приревновал уже, наверное, нас к зоопарку?
— Нет, к Внешние прудам…
— Я так и знал… Сейчас будет, уже кончаем…
Здесь была целая подземная мастерская. На мокром настиле из грубых досок, при скупом свете, падавшем сюда с высоты, сквозь колодец, работала, расположившись в различных малоудобных позах, группа людей, замасленных, полуголых, но веселых и бодрых. Тот, кто разговаривал с Валериком (Данько догадался, что это и есть сам Водяной), был небольшого роста, но крепкий, узловатый, быстрый в движениях, с искристым взглядом серых глаз, пронизывающих и в то же время приветливых. Заметив за плечом Валерика оторопевшего Данька, он сразу угадал в нем человека степного, далекого от всей этой механики.
— Там у вас проще: веревку через барабан — и «гей!» в простор, — пошутил механик, когда Валерик познакомил его со своим другом. — А мы тут полжизни, браток, под землей… Но ничего, духом не падаем! Иногда и рыба попадается, днепровских сомов выкачиваем…
Данько даже рот раскрыл:
— А разве вы днепровскую качаете?
— А то как же!.. Днепровская, браток… От самой Каховки идет сюда по жилам под землей… Ну, готово, ребята?
Вытирая руки паклей, механик посмотрел вверх. Оттуда упал на него скупой свет, даже не похожий на солнечный.
— Павка! — скомандовал Привалов кому-то наверх. — Давай! Лу́дло — на башню!
Было в его последних словах столько радостной энергии и властности, что у Данька мороз пробежал по коже.
— Пошли! — тронул его за руку Валерик и стремительно кинулся вверх по ступенькам.
Здесь все уже пришло в движение, размеренно, мощно гремело, мелькало маховиками, высвистывало пасами, дышало на Данька непривычным машинным теплом…
Насосы работали.
— Ну и Водяной! — восторженно воскликнул оглушенный Данько, пробираясь к двери. — Один знак из-под земли, и все кругом загремело!..
Выскочили на воздух. После влажной темноты подземелья колодцы как-то особенно пышно сверкнули на ребятишек своими стеклянными коронами. Невдалеке от колодцев, в неглубокой, тоже застекленной яме копался, склонившись над трубами, русый, блестевший от пота юноша.
— Павка, — обратился к нему Валерик, — перевел?
Юноша, выпрямившись в яме, улыбнулся.
— Уже пошла… не догонишь!
— Здесь распределитель, — объяснил Валерик товарищу. — Вон та труба идет на зоопарк, та — на Внешние пруды, эта вот — к нам на башню…
— А что такое лудло?
— Это вентиль, клапан, система такая… Открыл — и уже погнало воду по трубам в парки, в пруды, уже для всей Аскании праздник!..
— Вот черт!.. Сказал — и все ожило… Всю силу в себе держит!..
Мимо сверкающих, полных света колодезных корон, между груд искристого антрацита ребята снова выбрались к стоянке арбаче к кибиткам и рыжим, выгоревшим на солнце верблюдам, которые дремали, лежа в пыли, или тоскливо высились вдоль заборов, словно живые привидения пустыни.
Возле продуктовых амбаров чабаны громко ссорились с кладовщиком, поблизости грызлись чьи-то здоровенные овчарки, но Данько, еще полный впечатлений от водокачки, ничего этого не слыхал. Остановился посреди стойбища, поморгал глазами… Потом, закинув голову, вдруг раскатисто, полной грудью выкрикнул:
— Лудло — на башню!
И застыл, радостный, возбужденный, мечтательно заглядевшись в чистую небесную синь…
XIXХутор Кураевый возник и разросся в степи возле нескольких землянок, в которых издавна зимовали со своими семьями чабаны. Теперь землянки были почти незаметны за кошарами, воловней и другими хозяйственными постройками. Воловщики, кузнецы, доярки — все, кто постоянно работал на хуторе, — получали место в низком с покоробленными стенами бараке, всех же прибывших на сезон не мог вместить никакой барак. Для сезонников заранее обносилась отрадой небольшая площадка, примыкавшая к кошарам, сваливалась туда арба курая или соломы — и гнездитесь…
Сюда после распределения попали криничане и кое-кто из орловских ребят (большинство орловцев, в том числе и Мокеич, были назначены еще дальше — на Джембек-сарай). Загородка и солома под открытым небом — это было все, что мог предложить сезонникам Гаркуша, приведя их в табор.
— Под открытым небом? — увидев ограду, воскликнула Ганна Лавренко так, словно всю жизнь спала в обитых бархатом спальнях.
— А что же, — засмеялся Гаркуша. — В компании да вповалку, чтоб к осени с приплодом были!
Ганна уставилась на него своими прекрасными большими глазами:
— А если дождь?
— Ха, дождь!.. Наловим рыбы — будет борщ!..
Так началась их жизнь в таборе Кураевом, который в конторских книгах значился фермой Кураевой. Аскания отсюда была чуть видна — стояла далеко в степи, как синяя туча, высунувшаяся краем из-за горизонта и застывшая на все лето в неподвижности. Фантастическим, несбывшимся сном промелькнула она перед сезонниками, со своей могучей зеленью, с крылечками и палисадниками, со светлыми прудами и журавлями-красавцами на окраине парков… Все это предназначалось кому-то другому, прежде всего той рыжей ведьме с бураковым лицом и отвислым подбородком, которая, щурясь, осматривала их из-под своей панамы. Им же, сезонным невольникам и невольницам, надлежало прожить лето в далеком полевом таборе, не защищенном ни одним деревцом, открытом всем ветрам. В одну сторону от табора тянулись поля, в другую — лежала гладкая, как море, испокон веков не паханная степь, тысячи десятин сенокосных угодий… И то и другое принадлежало Фальцфейнам. Хлеба в этом году выдались слабосильные, зато травы, успев вымахнуть на зимней влаге, накатывались теперь из степи на табор тяжелыми, пенистыми валами.
С первых дней сезонники попали на сенокос. Ежегодно у Фальцфейнов заготовляли сотни скирд сена, чтоб хватило для нужд собственных экономий, а также на продажу. Самое лучшее степное сено, сухое и зеленое, как чай; прессовалось в таборах в тюки и в таком виде отправлялось на Каховскую пристань.
