Олесь Гончар - Таврия
Со звоном посыпались стекла из окон, кольями высадили двери, темная волна турбаевского гнева ринулась в панские покои. На месте были растерзаны палачи-сотники, вытащили турбаевские молодицы и волчицу Марьянушу из-под перины…
Ой, у тоi Марьянушi та й у косах стрiчка[3],Куди тягли-волочили — кривавая рiчка!
Запылали в ту ночь на взгорье хоромы Базилевских. На всю Украину легли отблески непокоримого турбаевского пламени. Заметалось панство в близких и далеких поместьях, заволновались Кринички, Остапье, Сухорабовка…
— Мы тоже не родились крепостными! Мы тоже хотим воли!
Расправившись с Базилевскими, турбаевцы избрали самоуправление, определили кордоны, выставили вооруженную стражу на шляхах, чтоб никто не мог въехать в село без их ведома. Правительство со своей стороны выставило на кордонах всего Голтвянского уезда усиленную стражу против турбаевских бунтарей. Правда, пикетчики, стоявшие в карауле, сочувствуя турбаевцам, часто удирали со своих постов, но, так или иначе, село жило в осаде, с пиками на страже своих нелегких вольностей.
Тем временем царица вела переписку по поводу Турбаев с князем Григорием Потемкиным, генерал-губернатором харьковским, екатеринославским и таврическим. Переписка эта была полна тревоги. Как их прибрать к рукам без особого шума? Двинуть против них войска? Но не получатся ли хуже, не раздуют ли подобные действия новую Пугачевщину? К тому же, Польша под боком гудит от недовольства, во Франции — революция…
Решено было, откупив турбаевцев в казну, переселить их с Хорола на свободные, незаселенные земли юга. Высочайшим указом дело это было поручено вести правителю екатеринославского наместничества генерал-майору Каховскому.
С наследниками Базилевских Каховский договорился без особых затруднений, помещики уже и сами рады были избавиться от беспокойных Турбаев, быстрее перепродать их в казну. Наследники шли даже на то, чтобы вместо денег получить плату натурой, «солью таврической», за каждую турбаевскую душу. Но с самими турбаевцами Каховскому не удалось так легко и полюбовно сговориться. Оказалось, что никуда переселяться они не хотят, что без пана им и в Турбаях хорошо.
«К переходу в степи не имеем желания, — писали они Каховскому, — да так, что хотя бы и смертью пострадать в Турбаях готовы».
От старых казаков, побывавших в Крымских походах, турбаевцы немало слыхали о южных безводных степях, знали, чем они могут встретить крестьянина…
Решили держаться до последнего, не сдаваться ни на угрозы, ни на уговоры.
Тогда, с согласия царицы, Каховский снарядил против турбаевцев карательную экспедицию.
Не в открытом бою, — хитростью были взяты славные Турбаи, по коварному плану, заранее разработанному Каховским. Цель похода даже от самих солдат держалась в полнейшей тайне. Им говорилось, что совершают, мол, они переход в город Гадяч, что останавливаются под Турбаями лишь для того, чтоб починить обозы и напечь хлеба. Под вечер, когда турбаевцы, доверчиво пустив войска на постой, сами принялись помогать им варить ужин и чинить обозы, была дана команда: хватать старого и малого, сгонять, запирать в амбары.
Утром приехал из Гадяча суд, наехали палачи со своими инструментами.
Зверскими были царицын суд и расправа! Вожаков — к смертной казни, других — кого под батоги, кого под плети, но всех подряд — взрослых и детей, женщин и стариков. Покраснел от крови турбаевский майдан. Тем, которые должны бы умереть под батогами, но благодаря крепкому здоровью не умерли, — повырывали ноздри, повыжигали железом на лбу В, на щеках — О и Р — и в Сибирь на пожизненную каторгу, остальных — в степи на поселение, что равнялось самой тяжелой ссылке.
Всего нужно было переселить более двух тысяч душ. Разделили турбаевцев, как невольников, на партии: часть конвоиры повели за Буг, к Днестру, другую — в безводные степи Присивашья…
В мае офицер на коне вывел турбаевцев на черную дорогу… Опустели их хаты, обезлюдели сады и огороды над родным Хоролом…[4]
Тяжелой была дорога на юг. С каждым днем таяли на возах запасы пищи и воды. Падал непоеный скот, черные, как земля, плелись люди, обессилевшие, разбитые невиданной жарой, высматривая на горизонте спасительные озера… Дорожили каждой каплей, искали на рассвете росу на травах, но и росы в этих краях не было… Дети, один за другим, умирали в дороге, угасая на руках у иссохших, измученных жаждой матерей. Весь скорбный путь с Полтавщины до Присивашья был обозначен холмиками — могилками турбаевских детей…
— Колодцев здесь и сейчас мало, а в то время их и совсем не было, — рассказывал Мануйло. — Однажды, уже в глубокой степи, наткнулись турбаевцы на озерко… Сами, может, и не заметили б, да птицы помогли… Среди огромных равнин лежала чуть заметная впадина, заросшая буйными травами. Разные птицы летали над ней, цапли стояли в траве… Подошли поближе, смотрят: понизу — среди травы — водичка светится! Осталась тут, видимо, еще от снега, с весны… Турбаевцы так и назвали это место Чаплями, а всю впадину — Чаплинским подом… Вода в степи! Какая ни есть, а все-таки вода… Хотели уже и селиться на этом поду вокруг озерка…
— Оно было ничье? — спросил Данько, напряженно слушая.
— Ничье, как это небо… Вольно было кругом… Но не разрешили турбаевцам селиться возле воды пошали дальше. Потому что для поселения им были отведены другие моста: то на безводном Каланчаке, то по Перекопскому тракту — на месте теперешней Чаплинки… Хоть село свое назвали Чаплинкой в память о тех цаплях[5], которые первыми встретились им в степи и порадовали было водой… В Чаплинке паны тоже не забывали турбаевцев: прежде всего поселенцам было запрещено копать колодцы, чтоб не переманили чумаков от казенных платных водопоев. Это была кара из кар. Переселенцы вынуждены были бочками — за сорок верст — возить воду из Днепра, должны были лед заготовлять зимой в погреба… С мыслью о воде ложились и вставали, и так — всю жизнь… Потом стали тайком по ночам рыть в сараях колодцы. Свежую землю мешками выносили далеко за село, пригоршнями развеивали по степи, чтоб не видели следов приставленные для присмотра должностные лица… Кто знает: может, оттуда, из этой колодезной земли, ночами рассеянной в полях, как раз и родилось наше марево, вечно текущее, светлое и чистое, как реки слез…
— А Чапли те, с озерком… кому отошли?
— Озерко высохло, а Чаплинский под со всеми окрестными землями позже был продан… Царь Николай I продал их — пятьдесят тысяч десятин — какому-то пришлому герцогу Ангальт-Кетенекому… По полторы копейки за десятину… А герцог, основав в Чаплях экономию, дал ей название Аскания-Нова, потому что одна Аскания уже была у него где-то в Пруссии. Впоследствии он прогорел здесь, как швед, и должен был перепродать все земли колонистам Фейнам…
Только теперь Данько понял, почему атагас все время называет Асканию не иначе, как Чапли: «Поедешь в Чапли… Приедешь из Чаплей…»
— По полторы копейки, — задумался парень. — Такую землю!..
— Ну да, такой был хозяин… Фельдмаршал Суворов за эту землю солдат на штурм водил, крови своей не жалел, а царь ее за копейки герцогам растранжиривал…
— А кто это Суворов? — спрашивает Данько, чуткий, открытый всему героическому.
— Суворов, Данило, был великий человек… Ему Русь наша была дорога… За нее он вот там, на Кинбурне, как лев против турка бился… Картечь уже в груди, а он промоет рану морской водою и опять в бой…
Атагас с величавым спокойствием допоздна рассказывает о битве на Кинбурнской косе и о славном полководце, который рисуется Даньку в образе сурового старика в боевых крестах, храброго, несгибаемого, чем-то очень похожего на самого атагаса Мануйла.
XVIIIВ пятницу утром, едучи в Асканию за харчами, догнал Данько в степи босого, высокого крестьянина с котомкой за спиной. Путник попросил парня подвезти его.
— Садитесь вон там, на передке, — указал Данько путнику место в арбе. Сам он, как всегда, восседал на верблюде, болтая от нечего делать ногами.
Ехали некоторое время молча. Тяжкое горе, видимо, угнетало Данькова пассажира. Костлявый, худющий, кривоносый, он сидел на передке, устало опустив плечи, как старый степной орел на копне сена. Молча, со скорбным равнодушием, смотрел он на проплывающую, затканную маревом степь с виднеющимися кое-где колодцами, издали похожими на виселицы: два столба с перекладиной…
— Наниматься, наверное, в Асканию? — первый нарушил молчание Данько.
— Да нет… Сына вызволять…
— А зачем он там, сын ваш?
— Возле колодца ночью объездчики застали… Мало того, что на месте до крови избили, еще и в каталажку бросили: выкуп давай…
Слово за слово — разговорились. Выяснилось, что это однополчанин Мануйла по японской войне, строгановский житель Оленчук Мефодий. Имя показалось Даньку знакомым, и парень стал припоминать, где он мог его слышать.
