Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Мамутов говорил строго и назидательно, пока не заметил, что Даулетов не слушает его. Он стоял задумчивый и отрешенный. Ничего вроде не существовало вокруг. Глаза открыты, но не видят. Ослеп, что ли, Даулетов?
— Неправда все? — спросил Мамутов уже другим тоном.
Даулетов молчал. Он все еще будто и не слышал и не видел никого.
— Неправда ведь? — повторил Мамутов. Повторил, подсказывая слово.
Даулетов не принял подсказку:
— Правда!
Задохнулся Мамутов. В нем словно взорвалось что-то. Нервы взорвались. Вспыхнули, как закоротившиеся провода.
— Как посмел? — он даже не заметил, что перешел на «ты».
— Я люблю этого человека, — Даулетов ответил просто и как-то обыденно.
— Он любит! Ты что, один на земле? Один такой поэтичный, романтичный? У одного тебя сердце есть? Да? Одному тебе любить хочется?
— Всем, — согласился Даулетов. — Но мне тоже.
— Все правда? — еще раз спросил Мамутов.
— Не знаю... — Он действительно не знал, беременна ли Шарипа, или врет осведомитель.
— Не знает он. А то, что тебе тысячу человек доверили, это знаешь? Что нет у тебя права подводить их — знаешь?
— Я не узнаю тебя, Мамутов.
— Что из того?
— А то, что мог бы понять. Понимал меня прежде...
— И сейчас понимаю, да оправдать не могу. Дело мы начали... Дело! А ты его предал...
— Не смей так!
— А как? Думаешь, пойдут теперь люди за нами? Жди! Думаешь, в нюансах твоей души разбираться будут? Как же... Нравственность экономики... Нравственность! Ты теперь забудь это слово. Не дай бог кто услышит — засмеют.
Хлестал Мамутов Даулетова. Горечь, боль свою вымещал.
— И ее не пощадят, — продолжал он.
— Ее-то за что? — взмолился Даулетов.
— За что? А за то, что такие дела в одиночку не делаются. Разве один шел над пропастью?
— Прости, Мамутов!
Секретарь не понял, к чему это сказано. Не его одного обидел Даулетов. Да и не в обиде дело. Зачем же перед ним каяться?
— Что ты?
— Прости! Потом доругаешь меня. Казнишь, может быть. Заслужил. Но ее нельзя... Нельзя, Мамутов, понимаешь?
И он, махнув как-то безнадежно рукой, бросился к своему «Москвичу», сиротливо стоявшему возле скотного двора. Бросился не оглядываясь, не обращая внимания на крик Мамутова:
— Не смей! Не делай этого!..
16
Солнце уперлось в горизонт, но тяжелая массивная туча надавила справа и сверху, словно сталкивая его за край земли. Столкнула. Заслонила собой малиновую полоску заката, а затем и прозрачную синеву сумерек. День не угас, а оборвался, будто щелкнули выключателем, и наступила тьма.
Много машин шло в райцентр. К вечеру возвращаются домой рабочие насосной станции, смотрители коллектора, кооператоры, доставляющие товары в степные аулы.
Среди грузовых и легковых бежал и «Москвич» Даулетова. Бежал резво, торопился. Хотя резвости у него настоящей уже не было — возраст не тот и силы не те. Скакуны к старости не обгоняют соперников, стараются лишь не отстать. «Москвич» не отставал поначалу. Но только поначалу. Километров через десять оказался один на дороге. Умчались спутники.
Ночь. Степь. Уже не бескрайняя и вольная, как днем, а сжавшаяся, как туннель, кажется, протяни руку — и упрешься в край. Темнота охватила машину, она приникла к стеклам, она, кажется, давила на крышу. Она словно просочилась в сознание и заволокла мозг Жаксылыка. Лишь где-то в глубине, там внутри, чуть ли не у затылка, пульсировало, вспыхивало мигалкой имя: «Шарипа, Шарипа, Шарипа...»
Он не знал, найдет ли ее, застанет ли дома? А если найдет, что скажет? Он вообще сейчас ничего не знал. Не понимал. Не думал ни о чем. Он сидел недвижно и неотрывно, немигающим взглядом смотрел на дорогу, а она все тянулась и тянулась, лишь изредка по краям ее выскакивали белые ограничительные столбики, словно суслики в степи.
Он так бы и сидел, если бы что-то не начало беспокоить его, тревожить. Сначала даже не понял, что́ именно. Потом догадался. По зеркальцу метались два огонька. Они простреливали черноту, уходили за рамку и потом снова медленными трассирующими пулями пересекали зеркальце.
Сзади шла машина. Шла к райцентру, и ничего необычного в том не было. И все же неожиданность ее появления удивила Даулетова. Он, оказывается, не один в степи; уже свыкся с одиночеством, и вот еще кто-то. Двое теперь на дороге, а может, трое или четверо.
По вспышке Даулетов определил, что не легковая шла сзади, а грузовая. Фары высоко, широко поставлены, и свет их слишком резок.
«Торопится, как и я, — подумал Даулетов. — И ему надо поспеть».
Вновь запульсировало в мозгу: «Шарипа, Шарипа, Шарипа...» — и вновь трассирующий свет оборвал пульс.
Грузовик, не в пример даулетовскому «Москвичу», торопился умело. Свет возникал все ближе и ближе. Явственно слышался рокот мотора и громыхание скатов. Тяжелая была машина. Дорога вздрагивала под ней, и эта дрожь ощущалась Даулетовым.
Он подумал: «Горят ли сигнальные фары?» Проверил. На щитке четко обозначилось — горят! Раз горят, значит, водитель увидит.
«Не надо думать об этом. Все нормально. Надо думать о Шарипе. Только о ней! Только о ней! И спешить, спешить...»
Но фары сзади мешали думать. Сбивали мысль. Вселяли тревогу, неясную, ненужную и необъяснимую.
Он оглянулся. Почему-то оглянулся. И понял, отчего родилась тревога. Сзади шел самосвал. Он был убежден, что это самосвал, и чудилось ему, что даже во тьме кромешной он различал его нелепый силуэт.
Самосвал шел вслед «Москвичу», не собираясь обходить его. Фантастически яркие лучи фар, то возникавшие, то исчезавшие, выдавали злобную нервозность водителя. Он играл огнями, дразня и пугая Даулетова.
Самосвал! Почему все-таки самосвал?
Он вспомнил старика Худайбергена. На обочине... Мертвого... Сбитого машиной. Говорили, что сбил самосвал, идущий в райцентр.
Мысль соединила прошлое с настоящим.
Уйти! Даулетов прибавил газ, и «Москвич» вроде побежал быстрее. Во всяком случае, ветер зашумел в боковом стекле, и лента шоссе стремительнее понеслась под колеса.
А не ушел. Ровно метрах в пятидесяти,
