Переполох на загонах - Платон Головач
Панас.
17 февраля 1930 года».
Панас прочитал письмо, улыбнулся довольно и дописал внизу еще:
«Теперь за окном ночь, темная, темная. Обычно в такую пору кончаются собрания, и я иду с собрания домой. По пути я никогда ничего не боялся, а сегодня сижу в хате, а на меня какой-то страх глупый напал. Наверное, потому, что вокруг тупая какая-то тишина, а я никогда ночью не сидел в комнате в такой тишине и один. Мне все кажется, что кто-то за окнами ходит, крадучись. Я ничего не слышу. Глупость такая в голову влезла. Ладно, хватит надоедать тебе еще и этим. Прощай.
Панас».
Панас положил письмо в конверт, подписал адрес и опять против желания начал прислушиваться к тишине ночи, не двигаясь с места. Опять пришел страх. Чтобы убедить себя, что за окном никого нету, Панас встал, подошел к окну, прижался лицом к стеклу и долго стоял так, вглядываясь в густую темень ночи.
X
— А я все собираюсь прийти к тебе,— сказала Галина,— глянуть, как ты живешь.
Панас замедлил шаги, взял Галину под руку и ответил :
— Отчего ж! Идем теперь, я очень рад буду.
— Идем, а то давно я тебя не видела, истосковалась совсем была.
— И я здорово соскучился.
Оба захохотали. А через некоторое время Панас, сворачивая на тропку к дому, уже серьезно добавил:
— Шутки шутками, а я таки тоскую и здорово.
Галина засмеялась.
— Тебе все смешно. Любил, называется, девушку, столько любил, а как только поехал, так она скорее замуж, где и любовь та подевалась...
— А что, тебя надо было ждать? — сказала, улыбаясь, Галина.— По тебе могла бы в девках век вековать.
— Не вековала бы, пришел.— И с улыбкой предложил: — А знаешь, оно ведь не поздно и теперь еще исправить ошибку, бросай Макара, и айда ко мне.
— Дай подумать прежде, стоит ли. Чтоб не сменить быка на индюка...
Панас открыл дверь, и первой в комнату вошла Галина. Комната дохнула теплом и угаром, только что трубу закрыли, наверное. Галина остановилась недалеко от двери и стояла так, оглядывая комнату, а потом сказала:
— Угарно у тебя, голова заболит.
Панас подошел к окну, поднял крючок и открыл форточку. Воздух ворвался в комнату холодной струей и закружился по углам, расстилаясь по полу. Галина все так же стояла на одном месте посреди комнаты и смотрела куда-то за окно. На ней новый желтый кожух, голова повязана простым шерстяным платком. Такой она помнится Панасу с давних времен, и такая очень нравится она. Панас отошел от окна, встал рядом с Галиной и сказал, глядя ей в лицо:
— Ты, Галина, очень красивая, когда вот так одета и так платок завяжешь. Не могу я тогда сдержаться.
Галина порозовела на мгновение, потом помолчала некоторое время и, глядя все туда же, за окно, сказала:
— Подумаешь, платок... Небось, в городе у вас лучшие, со шляпками.
В голосе, которым были произнесены эти слова, Панас услышал и иронию, и обиду, и тихо ответил:
— Я ведь теперь о тебе говорю, о твоем платке, так при чем тут кто-то со шляпкою.
Она ничего не ответила, развязала платок, сняла кожух и отошла от печки. Остановилась, прижалась к печке спиной и сказала:
— Закрой форточку, а то будет холодно в хате. Я люблю вот так возле печки погреться. В школе у нас такая печка была, так я на переменах все грелась... Ну, иди и ты погрейся. Стань вот тут.
— А я думал, ты злишься на меня,— ответил Панас и встал рядом с Галиной.— Не люблю я злых.
— Полюбишь, если не любишь еще. Может, думаешь, на тебя и злиться никогда никто не будет?
— Думаю,— сказал Нанас, прижимаясь к ней.
— Ой, ой! А как же, жди, тебя только пестовать будут.
А позже, когда сидели на кровати близко друг возле друга и беседовали, Галина наклонилась к Панасу и, как некогда на огороде, обожгла неожиданным поцелуем его щеку. И смущенному, и радостному Панасу сказала:
— А я... любила тебя... тогда...
Панас спросил:
— А теперь?
Взял ее руки, сжал их в своих.
— Может, и теперь люблю, но ведь теперь...
Хотела сказать, что замужем. Панас угадал это. Привлек ее к себе, обнял, стал целовать. Когда отпустил, Галина отшатнулась, поправила на голове сбитую набок косынку и заговорила.
— Ну и здоров ты... Нельзя же... По деревне нашей сплетни разные ходят,— сказала она,— до моего Макара дошли уже. Говорят, что я с тобой гуляю.— Она улыбнулась.— Что потому и за колхозы говорю. Болтают, а мне только смешно как-то. Совсем я этого не боялась. И знаешь,— продолжала она,— я это так, по правде тебе скажу, мне как-то назло им хочется, чтобы так было, как болтают. Поэтому нарочно с тобою сюда пошла... А мне лучше, мне хорошо с тобою... Я для тебя одного берегла себя, долго берегла, но ты не пришел...
Далеко за лесом пряталось большое позолоченное багрянцем солнце. Поздний луч его заглянул через окно в комнату и, задержавшись на минуту на теплой печке, пополз по белому сверкающему изразцу вверх под потолок и там пропал.
Попрощавшись, Галина сказала?
— Ты не иди со мной, не надо, я одна, а то еще увидят... Чтобы только Макар не узнал, что я с тобою вот так уже... Я его не боюсь, но ругани его не люблю, надоело уже... Он догадывается про нас, но не знает. Тебя не любит, поэтому он никогда в колхоз не пойдет...
* * *
Опять, все в той же хате, собиралось собрание. Панас вышел на крыльцо закурить. Вслед за ним вышел немолодой мужчина и тоже начал сворачивать папиросу. Закурил, подал спичку Панасу.
— Все уговариваете, товарищ?
— А что?
— Да как сказать... страшновато оно, если бы кто-нибудь первым пошел.
— Почему если бы кто-нибудь? А сам ты, дядька, почему не хочешь первым? Возьми кого-нибудь из соседей, из родственников, и будешь первым.
— Я не против, но первым, это, брат, товарищ, не наше дело. Никогда я такой не видел жизни, а тут наслушаешься разного по людям страшного...
— Разве кто пугает?
— А как же!
— Кто?
Крестьянин подумал немного и сказал:
— Да так, которые сами себя... А может, кто-нибудь и запишется.
— Ничего, запишется
