Мечты сбываются - Лев Маркович Вайсенберг
— Азербайджанская народная музыка в корне отлична от музыки русской, и пути ее развития — особые.
Здесь он наталкивается на возражения.
— Народная азербайджанская музыка находится в непримиримом противоречии с русской музыкальной культурой? — с изумлением восклицает Гамид. — Странные речи!
— А как вы примирите нашу семнадцатиступенную гамму с русской? — вызывающе спрашивает Хабибулла.
Гамид затрудняется ответом, и слово переходит к Виктору Ивановичу.
— Вспомните, товарищи, что говорит по этому поводу Узеир Гаджибеков. Узеир считает, что в народной азербайджанской музыке можно найти не только семнадцати-, но и восемнадцати- и даже девятнадцатиступенные звукоряды…
— В том-то и дело! — торжествующе поддакивает Хабибулла.
— Не торопитесь делать выводы и дослушайте, — спокойно останавливает его Виктор Иванович. — Главная мысль Узеира заключается в том, что все, что выходит за рамки двенадцатиступенной гаммы, находит свое применение лишь в украшающих звуках и относится скорее к национальной манере исполнения. Что же касается ладов, песен, танцев, то все они могут быть записаны в общепринятой нотной системе. Да разве, наконец, не указывает на это сама музыкальная практика?.. — Виктор Иванович останавливается на мгновение и решительно завершает: — Хабибулла-бек поднимает вопросы узко технические, упуская из виду, что музыку наших народов, как и все другие области нашего искусства, роднит социалистическое содержание. И вот этого-то, самого важного для понимания искусства, не может или не хочет понять уважаемый оратор.
Припертый к стенке, Хабибулла легко меняет фронт и впадает в противоположную крайность — он готов отрицать самобытность азербайджанской музыки и ратовать за насаждение в Азербайджане европейской музыкальной культуры чуть ли не декретом.
Охотней всего вовлекал Хабибулла в споры об искусстве людей малоискушенных, с тем, чтобы, разбив их, предстать в глазах слушателей в ореоле человека большой культуры, снискать авторитет, усилить свое влияние на молодежь. Так приятно чувствовать себя властителем дум!
В спорах с Виктором Ивановичем приходилось держать ухо востро, ибо под покровом напыщенных слов, в которые рядил Хабибулла свои сокровенные мысли, Виктор Иванович не только умел разглядеть их подлинный смысл, но и откровенно давал понять Хабибулле, что видит за ними и его самого во всей его неприглядной наготе. Это не только задевало болезненное самолюбие Хабибуллы, но и внушало ему чувство страха.
В спорах с Виктором Ивановичем Хабибулла держался почтительно, любезно, но в глубине души питал к нему острую неприязнь и часто за спиной своего противника давал волю обуревавшим его чувствам, характеризуя Виктора Ивановича как великодержавного шовиниста, рисуя неизбежные в работе мелкие промахи его, как серьезные ошибки и провалы.
— Я уважаю, ценю Виктора Ивановича не меньше, чем вы, поверьте! — говорил он в ответ на возражения. — Но Виктор Иванович, как чисто русский человек, коренной житель Твери, не может, к сожалению, понять задач нашего азербайджанского искусства и, откровенно говоря, часто бывает не на высоте… Впрочем, и мы, азербайджанцы, оказались бы в таком же положении, пытаясь справиться с задачами русского искусства, — добавлял Хабибулла, стараясь подчеркнуть свою объективность, беспристрастие.
К этим спорам об искусстве жадно прислушивается Баджи.
Кто из спорящих прав: Хабибулла? Гамид? Виктор Иванович?.. Или, может быть, по-своему прав Чингиз, утверждающий, что не к лицу учащимся техникума вступать в эти споры о тарах и кеманчах — они не какие-нибудь сазандары или зурначи, а студенты, будущие актеры?.. Трудно разобраться!
Трудно… Но что-то настойчиво подсказывает Баджи: не нужно соглашаться с Хабибуллой, с Чингизом — правы Виктор Иванович и Гамид… Да, конечно, многое в азербайджанской и русской музыке несходно. Но что из того? Вот ведь охотно посещают русские азербайджанскую оперу, а азербайджанцы — русскую. Саша, Виктор Иванович, тетя Мария нередко просят ее петь азербайджанские песни и заслушиваются ими. И разве у нее самой не вызывает иной раз слезы песня исконно русская?
В ГОСТЯХ У СЫНА
Дом Шамси опустел. Хозяин без цели слонялся по комнатам.
Дочь — в доме мужа. Младшей жене дан развод, и она теперь с другим. Баджи совсем отвернулась от него, носа не показывает. И даже единственный сын — не с ним, с родным отцом, а где-то далеко на промыслах, в доме чужого человека, большевика. Три года не видел Шамси сына.
Препятствовало встрече прежде всего мужское достоинство, самолюбие: как посмотрит он в глаза Ругя, приехав на промыслы? Презрен мужчина, брошенный женой! Затем надо учесть: прийти в дом в отсутствие мужа — неприлично, а в присутствии — небезопасно; дождешься, что новый муж скажет: «Мало тебе, старый осел, своей старухи, так по чужим женам ходишь?» — да еще бока намнет. Наконец, нельзя забывать и того, что идти нужно в дом к большевикам…
Три года не видел Шамси сына, хотел свыкнуться с мыслью, что сын для него как бы умер. Кто знает, быть может, там, в неведомом мире; над голубым небом, Бала-старший счастливей своего младшего брата?
Но Бала-младший был жив, и Шамси томился желанием его видеть.
— Неужели я не увижу моего сына, моего мальчика? — вздыхал Шамси, слоняясь по опустевшим комнатам.
Мулла хаджи Абдул-Фатах его утешал:
— Не сетуй, Шамси. И будь мужчиной; съезди на промыслы и вырви сына из недостойных рук любой ценой — добром, хитростью, силой. И тогда… — Абдул-Фатах в сотый раз возвращается к любимой теме, — тогда отдашь его в медресе, затем пошлешь, как меня в свое время отец послал, в Персию, в Неджеф или в Хорасан, в высшую школу для мулл. Возвратится оттуда твой сын ученым муллой, будет служить аллаху и хорошо зарабатывать.
— Поговаривают, будто муллы свой век отживают, отстают от жизни, — робко вставляет Шамси.
Абдул-Фатах снисходительно улыбается:
— Не такие мы глупые, чтоб отставать!
Есть доля правды в его словах. С целью привлечь паству, в мечетях с некоторых пор устраиваются особые чаепития, духовные концерты, песнопения и даже нечто вроде лекций на тему о пользе просвещения и гигиены. Больше того: находятся
