Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин
с французским припевом. Из зеркала на него глядело маленькое, сморщенное лицо с чужим, незнакомым, детским подбородком. Подбородок оказался детским, со смешной нашлепочкой, о которой он позабыл.
Это был уже настоящий бунт. Системе кабинетного существования был нанесен непоправимый урон. Некоторым образом система эта и опиралась на седую академическую профессорскую бородку.
Но, к ужасу Публичной библиотеки и Академии наук, дело не кончилось уничтожением бородки. На следующий день Ложкин явился на лекцию в огромных, толстых, залихватских очках, более приличествующих кинорежиссеру, журналисту, начинающему адвокату, чем ординарному профессору Ленинградского университета. И точно – можно было потерять голову, глядя на мир через такие очки.
Но он не растерялся, напротив того – действовал уверенно и, главное, с легкостью, с легкостью необычайной.
Он переменил прическу; серо-седые волосы его были зачесаны теперь вверх, кончались кокетливым коком.
Он выкопал из гардероба старинный вязаный жилет с янтарными пуговицами и немедленно надел его на себя. И угадал – потому что очень похожие заграничные жилеты как раз в ту пору начинали входить в моду и у нас.
В продолжение каких-нибудь двух-трех дней он завалил свой кабинет множеством ободранных, неопрятных книг, среди которых был роман об Антоне Кречете и серия в 35 выпусков о палаче города Берлина.
Бог весть что он искал в этих книгах!
Он читал их с любопытством второклассника, запершись на ключ от жены и прислуги. Морщась, поминутно поправляя тяжелые очки, он копался в этих книгах, как бы надеясь прощупать… он и сам не знал, что прощупать. Должно быть, какую-нибудь возможность отшутиться от самой идеи своей о бабьем лете или второй молодости.
От Антона Кречета и палача города Берлина он переходил к своему проекту.
Проект был написан очень сухим, деловым языком, но почерком нарочито неразборчивым – надо полагать, профессор боялся, что проект может когда-нибудь попасть в чужие руки.
Он содержал что-то вроде формулы отречения, а от чего отречения – тому следовали пункты. В пунктах стояли между прочим пенсне и бородка и (что было написано условными знаками) жена Мальвина со всеми родственниками, выдуманными и настоящими.
Вслед за женой, следующим параграфом, профессор отрекался от квартиры.
9Весьма возможно, что этот проект никогда не был бы приведен в исполнение, напротив – навсегда остался бы в бумагах профессора Ложкина как следы идеи весьма забавной, но бессильной тем не менее повлиять на его почтенное существование, если бы вскоре после составления проекта к нему не явился коллега Леман.
Он пришел грустный и торжественный, в изодранной шинели, которая, как сенаторская тога, возлежала на его тщедушных плечах.
Стеснительно улыбаясь, он остановился в дверях кабинета.
Рыжий бобрик его торчал задумчиво, очень серьезно.
Ложкин предложил ему сесть, и сам опустился в кресло.
В кабинете было холодно, неуютно.
Книги с закладками стояли вдоль стола, штора задернута.
Закладки были большие, белые – они были следами брошенной работы. Он устало отвел глаза.
– Чем могу служить? – спросил он.
Коллега Леман молча вытащил из кармана шинели записную книжку с траурной рамкой на переплете и неторопливо пометил что-то. «Ложкин, Степан Степанович, профессор», – пробормотал он.
– Я нашел в библиографическом указателе список ваших книг, профессор, – сказал он почтительно, – и вот мне бы хотелось узнать… Это такие толстые книги (он показал пальцами) или брошюры?
Ложкин протер пальцами очки. Он был несколько озадачен.
– Собственно, почему же брошюры? Нет, именно книги.
– Понимаю, значит, такие толстые книги. Благодарю вас.
Откинувшись на спинку кресла, поднеся близко к глазам свою записную книжку, коллега Леман долго скрипел карандашом.
– А где вы родились? – спросил он внезапно и уже как будто с некоторой строгостью.
Ложкин, серьезно моргая глазами, посмотрел на него и испугался. Посетитель был рыжий, тихий, невозмутимый, торжественный.
Он вовсе не смеялся. Напротив того, он смотрел на Ложкина грустными глазами. Это было грустное превосходство еще живущего человека над покойником.
– Собственно, я родился… Я родился на юге, – несколько теряясь, сообщил Ложкин.
– Как – на юге?
Леман положил на стол карандаш и взглянул на профессора поверх пенсне.
– Но мне же говорили, что вы родились в Белоруссии. Может быть, все-таки не совсем на юге…
– Нет, на юге. В Николаеве, – слегка упавшим голосом пробормотал Ложкин.
Леман долго и неодобрительно смотрел на него.
– Ну, как хотите, – сказал он наконец. – Но возможно, кто-нибудь другой родился в Белоруссии? Ваша жена или дочь?
Ложкин с недоумением покрутил шеей и обиделся.
– Виноват, позвольте, как это, – сказал он, начиная с нервностью постукивать пальцами по
