Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева
Это была ее совершенно отдельная жизнь. Никто бы не мог помочь или посоветовать ей не видеть таких снов.
Отец как отрезал в себе ту жизнь. Ни разу не заговорил с Зойкой о матери. Словно Зойка сама по себе давным-давно прилепилась в этом доме.
Зойка любила копаться в бумагах, оставшихся после матери. Отец собирался их сжечь, да что-то помешало ему. Зойка прятала их в сарае, в старом фанерном ящике. Все чаще тянуло ее к этим бумагам. Время делало свое дело — все расплывчатей становился образ матери, отодвигались в памяти дни, проведенные с ней.
Зойка перебирала бумаги, и каждый клочок был дорогим. Читая в блокноте афоризмы и цитаты, она понимала: мать спешила. Она словно составила программу для чтения в этих афоризмах и цитатах.
Из библиотеки Зойка возвращалась тихая, сосредоточенная на чем-то своем, важном. Пузатый комод представлялся ей роялем, а огород за кухонным окном — садом. Когда отец зло выговаривал ей за вчерашнюю дерзость Тосе, до нее просто не доходили его слова. А отец ворчал, что Зойка набралась фантазий от «матушки» и тоже доведет себя до чахотки. Тося в такие разговоры не встревала, даже уходила на улицу, думая, что не в себе эта Зойка и к домашности совсем неприспособленная. Она, Тося, в ее годы и лошадь умела запрячь, и целину за огородом выворачивала под картошку наравне с тятей, только пуп трещал. А уж в доме вся работа на ней была — только пятки по избе стучали. Зойка же — интеллигенция, не ворохнется лишний раз. Тося парник завернула в прошлом году, хоть бы вышла помогла земли натаскать. Нет! Все завидуют Тосиным ранним огурцам, сами бегают, просят на окрошку продать, а Зойка спекулянткой обзывает. Что у них и было-то, когда Тося приехала? А ничего. Как после пожара. Даст бог, будут у Тоси дети, она их по-своему воспитает. А это — чужой выкормыш. Забот у Тоси невпроворот, и думает она о Зойке наспех, без большой злости. Считает, все свое у нее еще впереди, и будет это свое без Зойки. Зойка — что? Считай, отрезанный ломоть! Скоро четырнадцать… А что муж закипает иногда, так ведь милые бранятся — только тешатся. Бьет — значит, любит, тятя у нее тоже крутоват. Легко думается Тосе за делами.
Зойке было интересно среди героев книг. Иногда она превращалась в кого-нибудь из них. Была она и Екатериной Ивановной из чеховского «Ионыча». Несколько дней подряд не разговаривала с Мишкой, лишь изредка бросала на него полные грусти взгляды. Он не замечал! Приставал ко всем, требуя заметок в стенгазету. Дома, конечно, тоже не замечали тихой задумчивости Зойки — Екатерины Ивановны. Зойка ни разу не видела рояля «живьем». Она часто стояла возле старенького школьного пианино. Оно притягивало ее загадочностью звуков. Ей казалось, сядь она — и клавиши сами послушно потянутся к пальцам. Ни разу не села она на привинченный к полу крутящийся стул. Таинственная причастность была ей куда важней, и она наполняла Зойку радостью. И домой шла с тихим звучанием музыки в себе. Екатерина Ивановна поднимала в Зойке голову, когда Тося жаловалась на отца.
— Да что тебе жить тут, Тося? — спрашивала Зойка голосом Екатерины Ивановны. — Что тебе жить тут, мучиться?
— Может, остепенится он? Может, пройдет у него дурь-то? А может, судьба меня за что наказывает? Хоть бы дитенка родить, так авось помогло бы.
В Зойкиной голове что-то переключалось с Екатерины Ивановны на Сашу, другого героя Чехова, из «Невесты», она предлагала Тосе вместе взять и уехать куда-нибудь, начать жить свободно и радостно, без отца. Тося удивлялась и странно смотрела на Зойку, пугаясь ее такой смелости. Потом, оправившись от испуга, хватала половики, тащила их во двор и долго хлопала.
Стихотворения Тургенева в прозе жили в Зойке дольше всех. То ей хотелось встретить нищего и вместо милостыни протянуть ему руку. То сидела она у окна и ждала большую птицу. Вот прилетит и обернется маленькой крылатой женщиной, которая принесет Зойке такое, от чего станет добрее отец и Тося начнет читать книги.
В тихом зале библиотеки никто не называл Зойку фантазеркой. Там давно привыкли к ней. Никто не спрашивал, поймет ли она «Тысячу душ» Писемского в свои четырнадцать лет. Встречала в книгах строчки, выписанные матерью в блокнот, и ее охватывал восторг, причастность к тем дням, когда и мать читала это. Зойке даже начинало казаться, что мать где-то рядом, и она сама произнесла эти строчки вслух, а не написала в блокнот давным-давно.
Бумаги в ящике понемногу желтели, приобретали таинственность, какой обладают все лежалые бумаги. Общая тетрадь в ящике не интересовала Зойку. В таких тетрадях в клеенчатой обложке мать обычно составляла школьные планы. Сверху лежало несколько общих тетрадей. Под ними-то и прятала Зойка настоящие сокровища. Например, ее портрет, подаренный Мишкой. Отцу пришлось бы врать, откуда он взялся. Взять и просто сказать, что нарисовал и подарил Мишка? Зойка представляла нахмуренное лицо — почему это Мишка именно ее нарисовал? Отец часто обещал Зойке устроить «кардебалет», если узнает про ее «шуры-муры» с мальчишками. Пьяный и Тосе обещал «кардебалет». Обе ненавидели это слово. Едва оно повисало в воздухе, собирались и шли на улицу. Тося ходила вокруг дома и потихоньку выла, а Зойка летом шла в сарай, зимой же залезала на чердак и пристраивалась возле печной трубы…
На свой портрет Зойка часто смотрела. Потом заворачивала его в старый Тосин халат и прятала на дно ящика. Однажды взяла в руки тетрадь в клеенчатом переплете. Хотела в сторону отложить. Заглянула. На титульном листе надпись: «Дневник обреченного человека». Мурашки побежали по коже. Долго не решалась заглянуть дальше. И вдруг увидела свое имя.
«Зоя! Жалею, что давно не начала писать тебе! Сегодня как месяц в лоб стукнул.
