Марк Гроссман - Гибель гранулемы
— Детишков навещать? — спросила она у Кузякина.
Тот молчал.
— Адрес-то скажешь?
— Трогай! — бросил Кузякин шоферу. — Трогай, ради бога.
Женщина кинулась было вслед за уходившей машиной, но тут же остановилась и, не утирая выступивших слез, нетрезво ухмыльнулась:
— Не в другую страну, чай. Сыщу, коли надо будет.
— Уфф! — вздохнул Блажевич, когда грузовик вывалился на шоссе. — Гара́ з плячэ́й!
Пока ехали к новому жилью, Кузякин все гладил по головам детишек, откровенно любовался их замурзанными мордашками, наставлял:
— Вы, Петя и Коля, в квартире-то хорошо себя ведите. Не пачкайте, не сорите. Я Петю в детский сад устрою, а Коля в класс пойдет. Там, небось, хороший детский сад.
— Мы не будем баловаться, батя, — обещали мальчишки, с наслаждением хватая прохладный ветер губами.
Показывая на домны, Кузякин пояснил:
— Их тоже ваш батя монтировал. Строил, следовательно.
— И они? — показывали пальцами на соседей ребятишки.
— И они.
Выйдя из машины, Линев подхватил на руки старшего мальчика, Блажевич — младшего, а Павлу достался узел с вещами.
Впереди всех, не зная, куда девать пустые руки, шел Кузякин. Он ступал не твердо, часто оглядывался, будто все еще не верил и в новое жилье, и в то, что с ним его мальчишки.
— Ну, устраивайся, а мы поехали, — стал прощаться Линев. — Уговор не забыл?
Кузякин ответил тихо:
— Не буду… Только с тоски и пил, вот из-за них, из-за детишков.
Машина уже ушла далеко, а все были видны позади три фигуры — одна большая и две крошечных: Кузякин и его дети. Они махали машине руками, будто маленькие ветряные мельнички, в крылья которых подул пока еще слабый, но свежий ветер.
Абатурин с мягкой грустью смотрел на них и махал фуражкой. На мгновение задумался и вдруг понял, что, радуясь удаче Гордея Игнатьевича, он совсем забыл о своей беде. Может, это и к лучшему: душе, как и телу, нужен отдых.
*В общежитии товарищей ждал сюрприз. На пустой койке сидел Рогожкин, ожидая их и попыхивая трубкой.
Увидев монтажников, комендант спрятал дымящуюся трубку в карман, встал с кровати и сказал весело:
— Я вам одного иностранца пришлю. На постой. Не возражаете?
— Кого? — поднял брови Линев.
— Болгарина. Вполне советский человек, я думаю.
— Прямо интернационал! — восхитился Линев. — Не хватает только поляков, чехов и с Кубы кого-нибудь.
— На Кубе не славяне, — улыбнулся Абатурин.
— Все равно — хорошие люди.
— А где он сейчас, болгарин? — спросил Линев.
— А у меня. Чай пьет. С вареньем. Нельзя без варенья — иностранец все-таки.
— Это, пожалуй, хорошо, — задумчиво произнес Линев. — Новый человек — хорошо. Кузякин-то ушел. Вроде пусто без него, дьявола, стало.
— Пошли, — распорядился комендант. — Новое белье вам выдам для гостя. Негоже иностранному представителю самому тряпки таскать.
Они принесли новое одеяло, свежие простыни и наволочки, мохнатое полотенце, застелили койку.
— Теперь можно, — сказал комендант. — Сейчас я его приведу.
Вскоре он вернулся с болгарином.
Это был рослый русый парень в дешевом пальтеце и в странной, по здешним местам, фуражке с ушами.
Поставив чемодан на пол, оглядел всех серыми смешливыми глазами, сказал басом:
— Здраве́йте! До́бар ве́чер!
— Добрый вечер! — поздоровались монтажники.
— Мое́то и́ме е Иван Влахов, — ткнул он себя пальцем в широченную грудь. — Монтажник. Още́ комсомолски организатор.
Подумал и уточнил:
— Секретар на первична комсомолска организация.
Засмеялся, спросил:
— До́ста?
— Довольно, — улыбнулся Линев.
Пожав на прощанье руку коменданту и сунув чемодан под кровать, болгарин достал из пиджака сначала фотографию, потом губную гармошку и, наконец, открытки с видами Софии.
Разложил все это на столе, подозвал монтажников:
— Жена ми, — кивнул он на снимок тоненькой, чуть увядающей женщины.
Потом подул в гармошку, сообщил:
— Исполнител на песни. Аз абичам руски популярни песни.
— Любит наши песни, — расцвел Абатурин.
Спросил как можно вежливее:
— А язык наш знаете?
— Не зная руски, — огорченно сознался Влахов. Но тут же тряхнул длинными русыми волосами, улыбнулся: — Да се запозна́ем!
— Конечно, — подтвердил Абатурин. — Разберемся без переводчика.
Раздав всем открытки с видами болгарской столицы, Влахов гордо посмотрел на новых товарищей:
— До́бре? Взе́мете за споме́н.
— Красиво. Спасибо за подарок.
С этим простодушным плечистым парнем было легко и просто знакомиться. Он и в самом деле оказался страстным любителем русских популярных песен, — и тут же исполнил некоторые из них на губной гармошке. Потом понудил всю комнату спеть с ним всесветно знаменитую «Катюшу».
Но когда его попросили еще что-нибудь рассказать о себе, он рассмеялся и сообщил, подмигивая:
— Я е после́дната буква от ру́ската азбука. Ка́кво ще ми возразите на то́ва?
— Не будем возражать, — усмехнулся Линев. — Значит, и о себе рассказать надо?
— Че как и́нак? — удивился Влахов.
Короче говоря, к тому времени, когда уже надо было ложиться спать, общительный болгарин выпытал у своих новых товарищей все, включая даже сердечные дела Абатурина и Блажевича.
Он хлопал молодых людей по плечу и обещал лично помочь им в их трудных обстоятельствах.
Блажевич пытался было возразить и объяснить, что у него с Катей все идет как по маслу, но Влахов погрозил кому-то пальцем и сообщил, что всякая «и́стинска» любовь — трудная любовь и без помощи надежного товарища не обойтись.
Уже ложась спать, вдруг удивленно хлопнул себя по бокам ладонями и вопросил монтажников:
— Все още́ си гово́рим на «ви́е»?!
И все вместе с ним удивились, что еще и в самом деле не перешли на «ты».
Болгары приехали в Магнитку обучаться крупным строительным работам и не хотели терять времени зря.
Когда монтажники проснулись, Влахова уже в комнате не было. Он убежал на стройку и появился только вечером. Оказалось, что после смены Влахов побывал у своих комсомольцев, проверил, как все устроились, не надо ли какой помощи по работе, и только тогда отправился домой. Но по дороге услышал, как ученицы ремесленного училища поют песенку о трех ровесницах, уселся рядом с девчатами и стал на своей игрушечной гармошке подбирать мотив песни.
Появившись в общежитии, он выразил желание немедленно идти к Вакориной и объяснить ей, что у Павла к Анне «голя́ма любо́в», а «дале́ч от очи́те — дале́ч от сердце́то».
Потребовал у Павла адрес Вакориной и, увидев, что Абатурин колеблется, строго поднял вверх палец:
— И никакви́ возраже́ния!
Записав адрес на бумажке, высыпал в портсигар новую пачку табаку, съел на ходу кусок хлеба с колбасой — и исчез.
Вернулся в десятом часу ночи и еще с порога закричал Абатурину:
— Ка́ква пре́лест е тази́ Аничка!
— Понравилась? — краснея от удовольствия, спросил Павел и поторопил Влахова: — Ну что? Говорил с ней? О чем?
Оказалось, что Влахов вызвал Вакорину из дома, но почти не дал ей говорить, боясь, что не успеет выложить массу важных сведений. Во-первых, он сообщил, что вопрос, по которому пришел, — это «вопрос на живот и смерт», затем убедительно, по его словам, доказал, что явился «по собственно желание, без прину́да», не преминул добавить, что во всяком деле главное «воля за победа» и «в общи черти» рассказал Вакориной, как тяжело страдает Павел из-за того, что она не пришла на свидание. Он уверял, что это сообщение поразило Вакорину, «ка́то гром от ясного небе» и что, коротко говоря, надо подумать о свадьбе.
Растерявшийся Павел все время пытался узнать, что говорила Вакорина, и удалось ли условиться с ней о встрече. Но довольно скоро выяснилось, что Анна вообще почти ничего не говорила, а о встрече Влахов с ней забыл условиться. Он только спросил ее «Няма́те ли няка́ков вопрос?», а она покачала головой. Тогда он сказал:
— Позволите ми да ви сти́сна рука́а?
Она покраснела, протянула руку и отозвалась:
— Пожалуйста, пожмите, если это так необходимо.
— Значит, ты ни о чем не договорился? — упавшим голосом заключил Абатурин.
Влахов хлопнул себя ручищей по лбу, и лицо его выразило крайнюю степень страдания и самоуничижения.
— Фо́рмен глупа́к! Що за дя́волщина! Истинска глу́пост! — корил он себя.
Немного успокоившись, покачал головой:
— Не, драги́, то́ва не е работа!
И пообещал в самое ближайшее время исправить свою ошибку, сообщив, что в запасе у него есть «хитра маневра».
Почти совсем уснув, он услышал, как кашляет в кровати Павел, и, с трудом разлепив веки, потребовал:
— Ты тря́бва да взе́меш лекарство!
