Марк Гроссман - Гибель гранулемы
— Я сяду, Павел. И ты тоже. У меня уже нет сил.
Погрызла кончик косынки, подняла на Павла покрасневшие глаза, сказала хрипло:
— Мне нельзя…
— Глупости! — бездумно выпалил Абатурин. — Как нельзя? У тебя же нет мужа.
Она отвернулась в сторону:
— И не будет…
— Вот и ерунда, — замахал он руками, считая, что Анна просто растерялась, и так, верно, бывает с каждой девушкой в ее положении. — Почему не будет?
Вакорина встала со скамейки, отошла в сторону, не обращая внимания на дождь:
— Я больна… Ты мог об этом догадаться…
Раскрыла дрожащими пальцами сумочку, достала платочек:
— У меня туберкулез, Абатурин.
И добавила, не поднимая взгляда:
— Я должна была сказать тебе об этом раньше.
Она вытирала платочком слезы, а они снова набегали ей на глаза и вместе с дождинками скатывались по щекам.
— Ты больше не приходи ко мне, слышишь? Ни к чему. Мне не нужна благотворительность. Не приходи.
Павел посмотрел на нее пристально, спросил:
— Ты придумала, чтоб освободиться от меня? Я не тот, кто тебе нужен?
— Нет, я больна…
Было заметно, что ей стало легче после признания.
Павел молчал несколько секунд, точно пытался себя уверить в том, что Анна говорит правду, и не мог. Наконец пожал плечами и внезапно повеселел:
— Ну и что? Я тебя живо вылечу, Анна. Поцелуями. Вот увидишь.
— Поцелуями… Ты плохо знаешь эту болезнь. Не понимаешь, что́ говоришь.
— Я уже вышел из пионерского возраста, Анна.
— Ты поймешь потом, когда будешь не так… — она замялась, подыскивая слово, — не так взволнован. Мы больше не будем встречаться. Проводи меня, Павел.
Они вышли на проспект. Вакорина ступала неровно, не глядела на спутника, спотыкалась.
— Постой, — взял он ее за руку, когда она стала заметно задыхаться. — Так нельзя.
Ей показалось, что он сказал эти слова равнодушно, совсем не так, как прежде, и продолжала упрямо идти, чтобы он не заметил сильно участившегося дыхания. «Вот и все…»
У крыльца своего дома слабо пожала ему руку, сказала:
— Не приходи… Если бы еще любовь… Но я не люблю тебя, Павел… Мне было приятно с тобой, но… не люблю…
Павел резко дернул головой, но, встретив взгляд заплаканных глаз Анны, сказал сухо:
— Не ври. Ты не станешь гулять, не любя.
Взял ее за руки, погладил сжатые кулачки:
— Я очень похож на прохвоста?
— Нет, совсем не похож, — растерялась она.
— Я буду завтра у драмтеатра в восемь.
Абатурин медленно шел к трамвайной остановке, в возбуждении о чем-то вполголоса беседовал с собой, и редкие прохожие оборачивались ему вслед.
Им владели путанные отрывочные чувства. Он вспомнил теперь, разумеется, странности в поведении Анны: пропущенные ею свидания, внезапные страхи, посещения больницы, ее оглядки и отказ даже поесть в ресторане, упорное нежелание Вакориной, чтобы он поцеловал ее. У Анны, без сомнения, нет ни мужа, ни жениха, никого, кроме него, Павла. Абатурин не слепой: она любит его, а эта придуманная фраза «Я не люблю тебя, Павел… Просто приятно с тобой» — это ложь, это, чтоб легче расставаться.
Да, она сказала правду: больна.
Что же теперь делать? «Не знаю, но я не отпущу ее от себя».
Он был совершенно расстроен, но вместе с тем ощутил какую-то странную, неясную облегченность души, какой-то удивительный вздох всего тела, будто выплыл из морского тумана, к пустому, скалистому, но все-таки берегу.
«Что такое, чему я радуюсь?».
Он вяло размышлял над этим, не замечая трамвайной толкотни и шума. И совсем внезапно усмехнулся, догадавшись.
Вот же в чем дело: он просто боялся, что у нее все-таки кто-то есть. Могла же она поссориться с тем, другим, или он уехал в долгую командировку, или служит в армии. Значит, никого нет. Между Анной и Павлом — только болезнь. Это серьезно, но ведь не катастрофа.
Абатурин подходил уже к общежитию, когда вспомнил, что сегодня пил, и товарищи заметят его состояние. Кузякин молча покачает головой и ухмыльнется: одно дело пунктики вырабатывать и совсем другое — жизнь.
Да, жизнь — сложная штука, и чем ты старше, тем она сложнее. Будь он, Павел, на месте Анны, может быть, поступил точно так же. Даже любовь нельзя покупать за унижения. Но ведь Анна должна уже знать его, — разве он мог бы когда-нибудь оскорбить ее глупым и не достойным мужчины сожалением или попреком. Ах, Анна, Анна!..
Прохаживаясь неподалеку от общежития, он пытался угадать свое завтра.
Придет или не придет Анна? Придет. Она поймет: он не из тех, кто вертится возле «Магнита», приставая к девчонкам, и туманно понимает смысл слова «совесть»… А если не придет? Что делать? Теперь даже представить себе нельзя, как можно без нее или без ожидания встречи… У Анны, и в самом деле, ужасная болезнь: разрушаются легкие… Но ведь теперь есть сильные средства против туберкулеза… Их не может не быть. Надо побывать у врача…
Когда он вошел в комнату, Кузякин лежал на кровати, и рыжая его борода мерно вздрагивала от дыхания.
Линев и Блажевич разом посмотрели на Павла, потом переглянулись, и Блажевич спросил:
— Як, Паша? Усе в пара́дку?
— Нет, плохо. Она больна.
— Ну дык што ж? — удивился Блажевич.
— У нее туберкулез. Она сказала — не любит. И чтоб не приходил.
— Вось и дурни́ца, — рассердился сварщик и посмотрел на бригадира, будто спрашивал взглядом: «Так?».
Линев покачал головой:
— Она больна, Григорий, а мы здоровые. Может, нам трудно ее понять.
— Галава́ ж у яе́ здаро́вая, — заметил Блажевич. — Значит, разуметь должна. Пашка комсомолец, а не купец.
— И не купцы свиньями бывают. Она мало знает Павла. А мне, если хочешь знать, нравится ее гордость. Мужики лучше ценить будут.
— Тэк-тэк… — почесал в затылке Блажевич. — Дрэ́нна. Адна́к не бяду́й, что-нибудь придумаем. Уговорился о встрече?
— Сказал: приду завтра к театру. В восемь.
— До́бра! — обрадовался Гришка. — Ну, спи.
Кузякин перестал храпеть, открыл глаза, сказал, вздыхая:
— Мы все не купцы, пока торговать нечем.
— Брось, Кузякин, — нахмурился Линев. — Не болтай пустое.
— Ну, как знаешь, — проворчал, зевая, Кузякин и отвернулся к стене. Потушили свет.
Павел слышал, как Григорий тихонько прошлепал к кровати Виктора, и вскоре до Абатурина донесся тихий шепот товарищей. Слов он не мог разобрать, но понимал: речь идет о нем.
— Нишкни! — внезапно крикнул во сне Кузякин. — Замолчь, окаянная!
Павел встал с кровати, прошел к Линеву и Блажевичу. Закурил папиросу, протянул портсигар в темноту.
— Я не курю, — отказался Линев. — Отвык уж от этой дряни.
— Ребята, — вздохнул Павел. — У меня голова в дыму. Ничего не могу придумать. Я ее не отпущу.
— Ты вот о чем помозгуй, Паша, — сказал Линев, с наслаждением вдыхая запах чужих папирос, — чтоб это не было вроде благотворительности, чтоб глаза не кололо. Она тогда сама не уйдет.
Он пожал в темноте горячую ладонь Павла, тихонько подтолкнул его в спину:
— А теперь на боковую. Вставать рано.
ЕЩЕ ОДИН ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК
На работе Абатурин чувствовал себя нехорошо. Болела голова, поташнивало. Почему-то раздражал скрип монтажных ключей, белые вспышки сварочного аппарата Блажевича.
Линев в этот день трижды проверял у Павла крепление монтажного пояса, и это тоже сердило Павла.
Со смены зашел в библиотеку и спросил книги о туберкулезе. Ему дали тонкую популярную брошюру.
До шести часов он вызубрил эту брошюру наизусть. Автор утверждал, что болезнь вовсе не так страшна, как думают многие, во всяком случае она поддается полному излечению.
До свидания оставалось около двух часов. Теперь можно было отправиться в общежитие, поесть, привести себя в порядок.
Ни Линева, ни Блажевича не было дома. Кузякин сидел на своей кровати и безголосо тянул песенку. Увидев Павла, подергал себя за бороду, сказал, вздыхая:
— Слава богу, хоть ты пришел. Скучища, сказать тебе не могу.
— Странный вы человек, Гордей Игнатьич, — не выдержал Павел. — У вас жена, детишки, а вы тут волком воете.
— Детишков жалко, — свесил голову на грудь Кузякин. — Маленькие они и защититься не умеют.
— Вот и пошли бы домой.
— Меня уж бригадир уламывал. Не могу. Баба отвратная больно.
Он засунул конец бороды в рот, сказал, кивая на дверь:
— Никак, твои идут.
Бригадир и сварщик вошли в комнату мрачные, молча посдирали с себя пиджаки.
— Где были? — спросил Абатурин.
— У гэ́тага дзивака́ дома. Баба, правда, распу́сница и стерва. Детей жаль.
Линев походил по комнате, ни на кого не глядя, и вдруг сорвался:
— Там дым коромыслом, мужичье самогон хлещет, а ты тут на койке пухнешь?!
Кузякин захлопал ресницами, спросил робко:
