Сергей Львов - Спасите наши души
— Господи! — сказала Катя. — Как с тобой все-таки трудно! Ты же не академик и не Петр Великий!
— Но ведь я и не требую, чтобы ты разложила здесь костер. А анонимку обсуждать не хочу, — твердо сказал Савиных.
— А кто собирается обсуждать? — спросила Волохина. — У нас, по-моему, сейчас комитет не заседает, мы с тобой двое — это еще не кворум, но поскольку Конькова зашла и поскольку такое письмо у нас имеется, должны мы с ней поговорить или не должны? А по-твоему как?
— Может, вы мне все-таки скажете, в чем дело? — спросила Ася тревожно.
— Видишь ли... — осторожно начала Волохина. — Ты только не думай, что мы этому поверили, но понимаешь...
— Ну, чего ты темнишь? — решительно перебил Савиных. — Дай ты ей эту бумажку своими глазами прочесть. Документ яркий! Пусть сама прочтет, сама порвет, и все тут!
Катя Волохина протянула Асе тетрадный листок. На нем было написано незнакомым, почти печатным почерком без точек и запятых:
«Сигнал на гражданку Конькову
Поимейте в виду что Конькова Ася которая работает на вашем заводе и считается как будто она сознательная комсомолка ходит в церковь и была в прошлое воскресенье у обедни еще про нее во дворе знают что она гуляет сразу с тремя один техник ходит в узких брюках и модных туфлях настоящий стиляга с какими надо бороться как и призывает наша печать другой студент вместе с ней хулиганил перед церковью обижал ребенка калеку собралась толпа пришлось на эти их незаконные действия милицию вызывать а с третьим которого во дворе не знают откуда и кто он но все же видели что она целуется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно но только вы не пройдете мимо и выведете ее на чистую воду таких которые свои грехи ходят в церковь замаливать надо из комсомола гнать надеемся что вопрос этот не останется на мертвой точке зрения к сему подпись».
Но подписи к сему не было. Вместо нее стояла закорючка и жирное пятно от пальцев, исписавших этот лист.
В бесконечной фразе Ася услышала знакомый голос.
— Прочитала? — спросила Волохина. — Да ты не волнуйся, поговорим спокойно. Кто бы это мог написать, как ты думаешь?
— Понимаете, ребята, — растерянно сказала Ася, глядя на Катю и Сергея широко открытыми доверчивыми глазами, — все это, конечно, совсем не так, но здесь, написана правда.
— То есть как это правда? — вскинулся Савиных. — Чего ты на себя наговариваешь? Ты что, действительно ходишь в церковь?
— В прошлое воскресенье была.
Катя Волохина всплеснула руками.
— Ну, знаешь ли, — сказала она с отчаянием, — никак я этого от тебя, Конькова, не ожидала. Десятилетку кончила, старая комсомолка, цеховой культсектор, в университет культуры записалась...
— Да ты подожди, Катя, дай сказать человеку! — пробасил Савиных, стараясь, чтобы это прозвучало успокоительно. Но было видно, что он тоже встревожился.
— В церкви я была, — сказала Ася. — Это верно. Теперь тут про троих написано, что я с ними гуляю. Действительно гуляю. — Ася вскинула голову. — Только не так, как тут написано. С двумя я дружу! Один — Генка, радиотехник он. Брюки у него действительно узкие и рубашка с двумя пуговками под воротником, хотя тут про это ничего не написано. Только он никакой не стиляга. Сегодня меня до завода провожал. На прошлой неделе я его попросила, приезжал к нам в клуб, когда мне для концерта помощь нужна была. И Вадим не хулиган. Это даже смешно, чтобы такое про него выдумать! Мы с Вадимом дружим со школы. Он студент-историк, умный очень и много знает. А третий... Третий — другое дело. С ним я не просто дружу, ну, а мы... а он...
— Понятно, — сказал Савиных. — Это объяснять не обязательно. Что скажешь, секретарь?
Волохина помолчала, обдумывая ответ.
— Понимаете, все, что тут написано, все это было, и все-таки все это совсем, ну, совсем неправда... Что получилось? Мальчик учился в нашей школе Миша Сотичев. Сейчас ему лет тринадцать. Был у нас в пионерском лагере, когда я вожатой ездила, хромой он. А теперь он сидит в церкви, побирается! Мы с Вадимом хотели узнать, что с ним, а те, которые вышли из церкви, на нас накинулись. Женщина там есть одна такая. Ужасно она меня оскорбляла. Вот как в этом письме. Толпа действительно собралась. Действительно милиционер к нам подходил. А мальчик от нас ушел. Так я ничего и не узнала про него. Вот только теперь удалось узнать.
— Постой, постой, — сказала Волохина. — Это очень серьезно, про мальчика. Как бывшая пионервожатая говорю. Мальчик школьного возраста просит в церкви милостыню! А в школе об этом известно?
— Не знаю, — растерянно сказала Ася.
— Вот это и нужно было узнать в первую очередь! Как его фамилия, говоришь? А школа какого района, нашего?
— Теперь можешь быть спокойна за парня, — сказал Савиных. — Катя, она знает, что и как. Она этого так не оставит!
Катя действительно знала, что и как. Минут через десять Ася услышала, как освобожденный секретарь сердито говорит по телефону:
— Ах, вам ничего не известно про Сотичева?! А вот нам известно. Да уж так получилось, хотя мы комитет заводской и к школам отношения не имеем. А чего, собственно, ждать? Нет, извините, мы ждать не будем. Нет, все равно касается... У нас сейчас комсомольцы заповеди коммунистических бригад принимают. Там есть такая: «Если рядом с тобой обидели человека, ты тоже виноват...» Нет, это я не вам говорю. Это мы себе говорим. Мы сейчас же поручим нашей комсомолке побывать у этого мальчика дома... Да-да, будет нужно, поставим в известность райком... Хорошо, можем и вам позвонить... Вы тоже звоните, если что-нибудь узнаете. Волохина моя фамилия, из комитета комсомола... Да-да, Волохина, с часового.
— Очень удивились в роно, — сказала Волохина, положив трубку. — Обещали все выяснить. Но пока они будут выяснять, я думаю, мы решим так: записывать это тебе, Конькова, как особое поручение не стоит. Но раз начала, доведи до конца. Выясняй, что с этим парнем. Только без партизанщины: заходи, советуйся.
— Хорошо, — сказала Ася с облегчением. — Я обязательно буду советоваться. А сейчас мне нужно идти. Перерыв кончается.
Савиных тоже поднялся. Он был такой большой, что в комнате сразу стало тесно.
— Кто был прав? — спросил Савиных, кивнув на Асю, которая выходила из комнаты.
Катя Волохина еще раз прочитала тетрадный листок, озаглавленный «Сигнал на гражданку Конькову», потом аккуратно перегнула его пополам, потом еще раз пополам и порвала.
— А все-таки интересно знать, кто и зачем это написал? — сказала она.
— Действительно интересно, — сказал Савиных, — очень бы мне хотелось поговорить с тем человеком. Полезный бы для него разговор мог получиться. — Он заторопился в цех.
— А Катерина-то наша какова! — сказал он, догнав Асю на лестнице. — Машинку где-то добыла без восклицательных знаков, а сама на этих из роно налетела, хоть после каждого слова по три восклицательных ставь. Жаль, еще ты не видела, как она писульку эту порвала, — блеск! Нет, секретарь у нас ничего. Правильный секретарь! Серьезность только на себя напускает. Я уж ей говорил: ты бы хоть иногда улыбалась! Я бы и в Устав записал: комсомольский активист обязан работать с улыбкой, а когда помрачнеет, говорить начнет, что ничего не успевает, что у него в делах запарка, что он один, а работы вагон, — значит, все, кончился: переизбирать пора. Нет, ты не думай, к Катерине это не относится. Она сухарь не убежденный, а напускной. Это мы с нее сострогаем. Уже поддается помаленечку! Он весело захохотал.
Ася долго вспоминала у конвейера разговор в комитете комсомола. Вспоминала письмо, которое ей дали прочитать. Так было обидно! Заревела бы, если б не на работе. Она любит свой дом и свой двор. Когда-то она ходила по этому двору в школу, теперь — на работу. Ее многие знают во дворе. Иногда она слышит, как ей вслед говорят: «Рыженькая-то, Конькова дочка, выросла как!..» Люди, которых она привыкла встречать во дворе, то передают привет отцу, то справляются про мать, и, даже когда они проходят молча, Ася думает о них, как о друзьях. Так уж привыкла.
И ей было невыносимо представлять себе, что в ее доме, в доме, где она выросла, что на ее дворе, на котором она еще в классы играла, на нее смотрят не только дружеские глаза, но и злые. Эти злые глаза замечают все. И все толкуют по-своему. Хорошо, когда у тебя есть такие друзья, как Генка и Вадим, и ужасно прочитать об этом на листке, захватанном жирными пальцами: гражданка Конькова гуляет со стилягой и хулиганом.
Какой она была счастливой, как на сердце было тревожно и радостно, даже плакать хотелось, когда Павел поцеловал ее! Как ужасно знать, что кто-то подсмотрел их первый поцелуй, а потом ухмыльнулся и написал: «а с третьим она целуется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно...»
Какое подлое письмо! Да, подлое! Потому и подлое, что в нем все вроде как будто правда, только от тех слов, какими оно написано, все стало каким-то скользким, мутным, грязным.