Владимир Крупин - Спасенье погибших
Итак, продолжаю. Всюду бывал я, нигде счастья не видел. Все в орденах, званиях и степенях люди во злобе пребывали, ибо еще много степеней, чинов и наград оставалось неполученными. И сытых видел, но злобных, ибо не принимала более утроба, а кушанья стояли перед ними. И забывали они, во что превращаются эти кушанья, будучи съеденными. Видел живущих в хоромах и опять же злобствующих, ибо зависть полнила их скудельный ум — соседние хоромы были пошире и повыше. Был и в ученых спорах, где многие упрекали меня в бесхарактерности и гнали в монастырь, ибо много мятежа вношу в умы, но толку мало. Надо жить в мире, отвечал я, ибо несчастья от суеты и многих желаний, от этого тупик и заблуждение. Счастливы те, кто богатеет сердцем. Власть, отвечают они, умерит желания и аппетиты. Да, но кто власть? И разве власть не напоминает шагание по ступеням, и разве она не прощается с каждой ступенью, разве не перешагивает через нее, на нее наступая? И знал я такие места, где доярок и милиционеров равное количество. И надои там падали и преступность росла. Не закон нужен, а совесть. Без справедливости нет и милости. Где совесть, там нет преступлений. Но кричали они на меня и изгоняли, тыча пальцем, записывая в ненормальные, а это путь легкий и испытанный, тут, дорогие читатели, вся мировая литература на этом, наш Грибоедов с его горем от ума, их Беранже со строками: «Чуть из ряда выходят умы: «Смерть безумцам!» — мы яростно воем» — и так далее. Изгнали они меня и вахтеру велели больше не пускать, а куда бедному крестьянину податься, как народ спасти, в каких пределах счастье искать? И опять я ходил, пять пар железных сапог истоптал, три чугунных каравая изгрыз. И попал в места, где сказка сделалась былью, где лешие бродят средь людей, где никто не удивлялся, что одна баба-яга летает маршрутами «Интуриста» на самолетах «Аэрофлота», а другая баба-яга говорила мне: «На метле-то оно, батюшка, сподручнее, с таможней не связываться». Там опять же ученые диспуты, ох любят у нас поговорить, и на одном молодой физик твердого тела и жидкого ядра доказал, что ракета с человеком внутри есть не что иное, как модификация летающей русской печи с Емелей. В ракете топливо, в печке дрова, а скорость примерно та же.
Но поник я гордой головой, и вот отчего. Извечна, оказывается, борьба добра со злом, но никто не говорит, что он работает на зло, все улыбаются, руку жмут, уверяют: «Мы за мир», а несчастья плодятся. Но должно быть всесветное сияние, ведь было же со мной такое, что не видел я ночи. Должны же мы прийти к престолу, и должен же последним прийти туда сатана, ведя себя на поводке раскаяния. О, какими мы обольемся горячими слезами и поплывем в этом потоке сквозь белый туман, камни всплывут со дна, пена утонет, тени грешников будут прощены и воплотятся и протянут нам руки с берегов.
Так я думал, сидя на скамье в городском скверике, и подбежали ко мне дети и закричали: «Дяденька, сделай фиг, ведьма идет!» Я засмеялся радости, что дети берут меня в свои игры, но из-за поворота действительно вышла ведьма.
И устал я и ушел от всех. Но от себя не уйдешь, кричало мне сознание, не уйдешь, мы все носим своего дьявола с собой. Неправда, думал я, я знаю средство отбросить его и вот — сел среди пустыни. И не было камня передо мной, не было дорог, не было сторон света. Только пыль да полынь, только слабый ветер да невиданные сочетания новых созвездий. Север, север мой, говорил я в тоске, где ты, где ты, Большая Медведица? Ангел-хранитель мой, я всех бросил, не оставляй меня. «Ты преступник, — отвечал мне ангел, — ты стал дорог кому-то, кого-то влюбил в себя, ты худший из людей, ты от гордыни ушел сюда, а не от смирения». Но как же не уйти, шептал я, ведь люди злы, они увеличивают пустыни, плюют на землю, отравляют воду и воздух, они разлагают естественную природу нефти и угля, они вырывают спрятанную в глубины радиоактивную руду и убивают ею себя. Они не живут, они выживают, они — самоубийцы, помнить о самоубийцах, поминать их — грех! Разве не так? И я все равно бы ушел, у меня слабое сердце, а у них железные сердца и стальные нервы, разве мне убедить их? Да, обо мне плачет женщина, но когда б я был с ней, она плакала б еще больше.
И отошел ангел от меня, и не было там воды и пищи, и я упал духом и восскорбел, ибо не выдержал искушения голодом, проклятое тело не собиралось умирать и казнило меня. Но куда было ползти за спасением? На седьмые сутки меня окружили миражи, но им не надо верить и снам не надо верить, только бред реален да еще схождение с ума.
Я и думал, что сошел с ума, когда увидел огромную фигуру женщины. Она была в белых, светящихся по подолу одеждах, высока ростом и шла босиком. За нею по песку, по колючкам ползли уроды, старые и молодые, особенно много детей. Губы их были в гное и коростах, один из них, уцепившись за меня, встал и велел кому-то принести воды. Принесли воду в разбитом, протекающем черепке. Из него все пили по очереди. Я напился и очнулся и думал, что все исчезнет. Но женщина села рядом со мной. «Это дети мои, — сказала она, — это я родила их уродами. Я росла около озера, купалась в нем и верила его водам. Но вода была отравлена, я узнала об этом, когда полоскала рубашку. Был вечер, моя рубашка осветилась от фосфора и ртути, которые были в озере. Я стала заразной и больной. Потом я забеременела и почувствовала себя здоровой. Это ребенок мой взял на себя мои болезни и родился калекой. Не мог ходить. Он еще во чреве, очистив мою кровь от отравы, был обречен. Вот он, уже взрослый, остальные тоже мои. Я — мать калек и уродов нашего времени. Ночами я хожу по водам и очищаю их. Все тяжелее мое платье, все труднее ходить, и все ближе меня настигает Смерть. Она тоже женщина, только в черном, и она идет по пятам. В моем платье что-то свадебное, не правда ли? Будь Смерть мужчиной, не было б ей лучшей невесты, но она — женщина и она ненавидит меня. Она идет убивая, я — воскрешая. Она давно б настигла меня, но когда она приближается и разводит костяные руки, кто-то из моих детей бросается ей под ноги. И тогда раздается на земле взрыв, обвал, землетрясение, тогда снег падает среди лета и покрывает сады. Тогда тайфун зарождается и несется к побережью. Это людям дается знак, что мои дети гибнут из-за них. Но люди думают, что это стихийные бедствия». «Можно, я пойду с вами?» — попросил я.
Стало рассветать, и мы пошли вслед за нею. Шли тяжело и медленно, и я заметил, что уроды беспокойно оглядываются. И оглянувшись, я увидел, что нас настигает черная высокая женщина. И тогда все возликовало во мне и силы меня наполнили. «Идите скорее, идите!» — закричал я и пошел навстречу Смерти…»
— Это все? — спросила Ида после молчания.
— Да, — отвечал Залесский, — я пока еще не решил, в какую катаклизьму, так сказать, облеку взрыв стихии.
— Илья Александрович, — сказала Ида, — это не вы писали.
— Голубушка, это чересчур!
— Да, — сказал и я, чувствуя, что бледнею, — это рука Олега.
— Вы убили его и выкрали его рукописи, — добавила Ида.
— Ну-с, как пишут в газетах, награда нашла героя, — ответил Залесский.
Это было последнее, что я запомнил.
Палата номер шестьсот
Кто жил в свое время, а может, и живет сейчас, в общежитии, в казарме, кто ночевал в общих номерах маленьких гостиниц, тот знает, что это такое — храпящий сосед. Беда в том, что человек не виноват в том, что храпит, я даже слышал, что храпят сердечники, тут тем более нет их вины, человек же не храпит, пока не заснул, а когда заснул, он же не знает, что храпит, что из-за него не могут заснуть. В армии и общежитиях борьба с храпящими грубовата, но эффективна, а как бьггь, когда храпит больной в послеоперационной палате?
Ох и храпели мои соседи! Хотя сами по себе были людьми прекрасными. Нас сближало то, что все мы сообща выкарабкивались после различных операций. Чай пили, разговаривали. Самый молодой из нас, балбес Санька, разбившийся, упав с мотоцикла (хирург называл мотоциклистов полуфабрикатами), солил и сушил сушки. «Продавать буду, — говорил Санька. — Война начнется, а мы с золотом». Еще у него была такая присказка: «Вперед, ребята, сзади немцы». А еще он ловил тараканов, прятал их за спину и спрашивал приходящих медсестер: «Трупы кому сдавать?» — и пугал тараканом. Простоват был юмор, но для больницы годился.
С утра начиналась работа, процедуры. Кто-то, еще в темноте, входил в палату, сдергивал одеяло, трусы, всаживал укол и уходил. Если укол делали удачно, можно было еще поспать, а нет, тоже жить можно, вставай и кипяти чай. Потом было самое мучительное — перевязки. Делали их два врача, две хирургические сестры. Им тоже доставалось — мокрые лбы, кровавые халаты. Повязку разматывали, присохшую часть заливали перекисью, кровь свертывалась и шипела; если повязка не до конца промокала, бинт просто отдергивали. В глазах темнело, слезы невольно лились, а уж когда начинали чистить рану, так хотелось прижаться к пытающей руке. Но вот уже кладут мокрую повязку, вот накладывают шуршащую бумагу, вот бинтуют, вот щелкнули ножницы. «Иди, до завтра отработал. Следующий!»
