Рустам Валеев - Родня
— Э-эйлер при-и-идумал задачу, которую не смог решить даже сам, и-и-и только через двести лет найдено было решение!..
К Алпику учитель относился особенно, причем делал это так открыто, так явно, что и нас увлекал своей прямо-таки нежностью к нашему соученику. Он, знаете, демонстрировал, какой необычный физик и математик этот Алпик. С видом лукавым и воодушевленным учитель предлагал нам задачу и, вызывая одного за другим, нетерпеливо и без всякой надежды ждал, когда мы сдадимся. А затем вызывал Алпика, сверкал агатовыми глазами: смотрите, вот о н, которому под силу задача! Кажется, мы не знали тогда, что такое зависть. Это облегчало жизнь Алпику, но, думаю, и нам тоже.
На школьных олимпиадах Алпик всегда был первым. На городских состязаниях математиков он преуспевал так же легко. И ученик, и учитель томились от молниеносных побед. В Челябинске была специальная школа для математиков-вундеркиндов, и Лазарь Борисович стал возить Алпика туда. Алпик загадочно намекал, что вскоре, возможно, он уедет из городка совсем. Директор математической школы и взял бы Алпика в число вундеркиндов, но на какие доходы жил бы в чужом городе пятнадцатилетний мальчик? А пока он ездил с учителем в Челябинск почти каждую неделю.
И вдруг какой-то холодок просквозил между ними. Я первый заметил, потому что э т о показалось мне уже знакомым — так же небрежно, заносчиво относился он в свое время к моему дедушке. Но что же произошло между Алпиком и учителем? А вот что: как-то, заполучив еще одну возможность поехать в Челябинск, Лазарь Борисович кинулся искать Алпика. (В тот день Алпик не был в школе.) По улочкам, размытым осенней распутицей, учитель пешком отправился в Заречье и не без труда отыскал саманный домик над овражистым берегом. Только один раз заходил я в тот домик, а в иное время Алпик оставлял меня у старой калитки и быстро возвращался. Внутри, как и снаружи, домик имел неприглядный вид. Первое, что бросалось в глаза при входе, был ткацкий станок на дощатых нарах — с полозьями, стойками, неуклюжей, топорного производства, рамой; вокруг, на нарах и на полу, мотки ниток, готовые половики. Кутерьма, которую устраивали многочисленные племянники Алпика, умножала хаос в доме.
Так вот, Лазарь Борисович стал на порожке и увидел своего ученика за стиркой. На багровой плите — огромный чан, пышущий едким паром, горка белья на полу, а сам Алпик, склонившись над корытом, шваркает по стиральной доске, а возле ног копошатся чумазые племянники. Алпик выпрямился над корытом, сгибом руки отер потное лицо и спросил нелюбезно, зачем учитель пришел к ним. В ответ на приглашение поехать в Челябинск он сказал, что у него нет ни времени, ни, черт подери, желания разъезжать.
— Алпик! — поразился Лазарь Борисович. — Что вы говорите… Как вы можете так говорить!..
А он не только не извинился, он повторил заносчиво:
— Да, да, черт подери, у меня нет никакого желания разъезжать!
И опять склонился над корытом и зашваркал с таким остервенением, что Лазарю Борисовичу перед брызгами, пришлось отступить к порогу. И только тут, заметив горящие уши своего любимца, он догадался, как тот смущен. Ни слова больше не сказав, он повернулся и вышел…
Алпик стал избегать учителя. Избегать, пожалуй, неверно сказано — ведь каждый день Лазарь Борисович являлся в класс, а Алпик отнюдь не удирал с уроков. Но он упорно и откровенно уклонялся от каких-либо контактов с учителем. А однажды Алпик не решил задачу. Я могу голову дать на отсечение, что никакой преднамеренности тут не было. Он, бедняга, писал, кроша и ломая мел, стирал цифры, снова писал, и плечи его жалобно вжимались. Он поворачивался к классу и моргал покрасневшими глазами, как бы спрашивая нас: «Отчего же, отчего я не могу решить?!» Класс притих, когда он осторожно положил мел на край доски (он, верно, остерегался собственной резкой выходки) и пошел на свое место. У него, я помню, было глуповатое лицо, он улыбался бессмысленной, рассеянной улыбкой. И еще помню, как обрадовались ребята. Сочувствуя Алпику, они между тем ликовали с какою-то эгоистической пылкостью — только потому, что стали свидетелями необыкновенного события.
Можно ли было подумать, что Алпик потерял интерес к математике? Да нет же! Но, быть может, Лазарь Борисович перестал его интересовать? Нет! Однако, представьте себе, Алпик вдруг записался в литературный кружок. Это кого угодно могло удивить, и меня тоже, но я уж привык к его спонтанным выходкам.
А до того, как Алпик записался в кружок, случилось одно не очень важное событие, к которому Алпик не имел вроде бы никакого отношения. Дело в том, что их домик стоял над оврагом, и в этот овраг жители Заречья сваливали мусор из дворов. Прежде кроткая тетя Асма с годами приобрела навыки к боям с нагловатыми соседями. Уперев одну руку в бок, другую часто выбрасывая вперед, как бы боксируя, она наступала на обидчика и вопила: «Наша берет… погибший берет!» Это означало примерно следующее: да, у меня нет мужа-защитника, но я не поддамся, и в конце концов правда за мной, наша берет, семья погибшего не сдается! Кем бы ни были ее соседи, русские или татары, победные свои вопли она издавала по-русски, словно то была общепринятая команда или клич. Ни один сосед, насколько я помню, не мог устоять против напора тети Асмы. Но Галиулла только смеялся над нею. Свалив навоз, он уносился прочь на гремящей с пулеметной частотой телеге. Случалось, Алпик, оскорбленный хамством Галиуллы, выскакивал из домика и запоздало швырял вслед повозке комья земли.
И вот однажды, когда мы — Алпик, я и Гриша Водовозов — стояли у ворот, тетя Асма затеяла ругань с Галиуллой. На виду у нас она, пожалуй, усмиряла в себе воинственность, но зато вопли ее были очень жалобны. Она не восклицала: «Наша берет! Погибший берет!..», а почти что причитала: «Ай жалости, ай совести в тебе нет, почтенный Галиулла! Ты совсем не считаешься с бедной вдовой, ай ведь не считаешься!..» Гриша Водовозов, тронутый жалобами тети Асмы, сурово сказал:
— Я напишу в газету. Про хамство и антисанитарию.
— Да, да, — подхватила тетя Асма. — Напиши про то, что ты сказал. Но, главное, напиши, что у него пять овец. (Галиулла раздражал тетю Асму еще и тем, что держал лошадь, корову и пять овец, в то время как у нее не было даже худой козы.)
Я вскоре же забыл про тот случай. Но Гриша Водовозов написал-таки заметку. (Он п о п и с ы в а л и вместе с двумя или тремя ребятами составлял ядро школьного литкружка.) И то ли городские власти поприжали нарушителя санитарии, то ли тетя Асма пригрозила: мол, это еще только цветики, а там доберутся и до пяти овец, — но с тех пор Галиулла стал вывозить навоз далеко за город.
— Подумать только, — говорил Алпик. — Гриша написал заметку, всего-то десять строчек, а хам Галиулла поджал хвост, а?
— Да он ужасный трус, этот Галиулла, — отвечал я. — Его припугнуть — раз плюнуть.
— Конечно. Однако вот я с вилами на него выскакивал, а он хоть бы что.
Алпик очень переживал, что с их семьей не особенно считаются, материны бесплодные вопли делали ему больно, иначе он, конечно, не выбежал бы однажды с вилами в руках. И он не прочь был бы вооружиться чем-нибудь более надежным, чтобы осаживать своих противников. Конечно, когда он закончит физмат, он просто пренебрежет обидчиками. Но сейчас…
Так вот, он пришел в литкружок. Это удивило всех, и в первую очередь Нину Захаровну.
Нина Захаровна преподавала первый год. Она любила свой предмет, как любят первые игрушки, как любят букварь, а своих учеников она обожала, как обожают самых первых друзей. Но не прощала небрежения к литературе и к себе самой. В Алпике она усмотрела противника с первых же дней своего появления в школе. Нет, Алпик не досаждал ей злыми выходками, он и предмет знал не хуже других, но все дело в том, что Нина Захаровна была для него пустое место, как и все, что не относилось к математике и физике. Он исправно учил урок, отвечал когда на «пятерку», когда на «четверку» и тем не менее не скрывал своего равнодушия к литературе. Да что я говорю! Он и з о б р а ж а л это равнодушие и так ехидно усмехался, что с лица Нины Захаровны от гнева осыпалась пудра.
Раздражаясь и не умея сломить его, Нина Захаровна попросту задирала Алпика, как если бы она была обыкновенная девчонка. А он усмехался и только раздувал в ней воинственный пыл. И в том, что он явился на кружок, Нина Захаровна усмотрела вызов, а тут еще ребята зашушукались и потом с любопытством притихли. Ей бы прикинуться, что ничего особенного не случилось, но Нина Захаровна сделала суровое лицо и сказала:
— Хафизов, зачем вы пришли?
Алпик не опешил, нет, он даже улыбнулся: мол, я ждал такого вопроса. И ответил:
— Мне это необходимо для общего развития.
— Но вы знаете, что здесь… — Она хотела сказать, что кружок не дополнительные занятия по литературе, что здесь обретаются лишь те, кто пишет, т в о р и т. Но и такое объяснение она сочла, видно, угрозой своему самолюбию. И она закусила удила:
