Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая
Марфинька иногда принималась рассуждать сама с собой. «Как же ты бросишь родителей?» — «Поплачу и брошу». — «Жестокая ты», — обвинял ее внутренний голос. Другой голос звучал настойчивее: «Я стану лучше. Разве родителям хочется, чтобы я зачахла в селе?» — «Нехорошо, Марфинька, село не темница». — «Для меня хуже», — твердил первый голос, искушавший ее и не принимавший никаких доводов. «Ты странная... Ты всегда куда-то рвалась, даже в школе». — «А лучше быть привязанной к тычку?»
Когда кончался этот диалог, приходили томления. Набегали неясные чувства. Они были стыдные, но безраздельно овладевали ею. Ни один еще мужчина не встретился на пути Марфиньки, а она томилась. То ей чудились фабричные скалозубые парни с их непристойными шутками и разгоряченными в танце телами, то на грузовике проносились летчики с голубыми петлицами и в шапочках-пирожках, открывавших низко стриженные затылки, то в памяти вставал гармонист, однажды проехавший мимо нее на площадке товарного вагона; вслед за песней, разорванной стуком колес, этот гармонист послал воздушный поцелуй деревенской девчонке.
«Ты не любила еще никого?» — «Нет, пока не любила». — «Почему же до сих пор никто тебя не приметил? Разве ты хуже других?» — «Не знаю, не мучай меня...»
Неожиданно пришли заморозки. Холодные дожди задержали рост листьев. Пожелтели осины. На яблони напал цветоед, а за ним тля. Куда-то исчезли шмели. Огурцы пропали. Мать опускала в керосин выкопанных ею скользких твердых червей. Керосин их не брал. Только быстро росли крапива, щавель и лук-зимник.
Крестьяне всегда ждали от природы бед. Отчасти они смирялись, отчасти страдали от своего бессилия. Марфинька слышала, как ночью отец беспокойно ворочался на кровати, вздыхал, в темноте поблескивали его глаза.
Подруги завидовали Марфиньке, спрашивали:
— Тебе не страшно ехать, Марфинька? Круто меняешь судьбу.
— Нет, — отвечала она подругам, — чем круче, тем лучше.
— Куда ты наметила?
— Вот два письма от братишки, третье — от его друга. На завод устраивают.
Девчата перечитывали письма, жалели, почему друг брата не приложил фотокарточку, не написал, сколько ему лет.
— Молодой. Служил вместе с братом, — сообщала Марфинька.
— Красивый?
— Идите вы, девочки! Откуда мне знать?
— Марфинька, а не боишься — каждое утро гудок!
— Пусть! Не для меня одной.
— Свежего молочка там не попить.
— Не мне же одной. Там много людей. Хорошо, девочки, когда много людей. А у нас выйдешь — только Иван Чума и крутится, как бык на веревке. Тошно...
Земля будто не хотела принять семени. Неудачная весна. Убитые цветы фруктовников осыпались, как сажа. Озимки и те пожелтели. Прибывший на разведку трактор завяз по самые втулки, и его всем миром вытаскивали на большак. Мерзкая погода помогала Марфиньке не грустить перед разлукой. Родители собирали ее в далекую дорогу без упреков и увещеваний. Наконец настал день, когда мать поставила опару и напекла пышек в добавку к насушенным сухарям.
Марфинька радовалась, но ее радости не понимала мать.
— Доченька, идти надо, а чему смеешься? Там, на заводе, железо кругом.
— Пусть железо.
— Ничего у них не растет. Укроп и тот с рынка.
— Мамочка, обойдусь без укропа.
— Постираешь, а сушить где?
— Как же другие? —отвечала Марфинька. Даже эти доводы не смущали ее.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Договориться о работе для Марфиньки было гораздо легче, чем обеспечить ее жильем. Огромнейший город с его бесчисленными домами ничего не пожелал уделить. Квасов надоумил обратиться к секретарю заводоуправления, Семену Семеновичу Стряпухину, как его называли, человеку на четыре «С». Он славился среди рабочих своей обходительностью и добротой.
— Дорогие мои сограждане, — ответил Стряпухин, наклонив в шутливом поясном поклоне свое короткое полнеющее туловище. — Хотите, без трепета сложу свою голову на Лобном месте, но жилплощадью все-таки не располагаю и располагать не буду. Гарантии дать не могу. — И добавил для уяснения перспективы: — Если, конечно, не возникнет какой-либо форс-мажор в этой области быта.
Немецкий галстук с ярким рисунком, будто невзначай предложенный Квасовым секретарю заводоуправления, был рассмотрен внимательной воспринят как вещественное доказательство распада буржуазной культуры. С тем и возвращен владельцу.
— Не имею привычки носить подобные штуки, товарищ Квасов. Предпочитаю гимнастерку или френчик, не требующие дополнительной мануфактуры. Ношу одежду соответственно нашей эпохе.
В словах Стряпухина не было ничего обидного, хотя в интонациях голоса и неожиданно изменившемся выражении лица ребята чувствовали предостережение.
— Зря ты совал ему галстук, — упрекал Николай своего друга, когда они отправились на поиски комнатки или угла для Марфиньки. — Твои намерения он разгадал правильно. Жди беды...
— Ты плохо знаешь нашего товарища на четыре «С», — успокоил Жора. — Он человек полностью сознательный, умеет прощать и не такие ошибки.
Первый адрес, полученный Квасовым от одной из уборщиц сборочного цеха, удачи не принес. В подвальном помещении их встретила пожилая рыхлая женщина с щипцами для завивки волос.
Как после выяснилось, она сдавала большую полуподвальную комнату нескольким девицам и ретиво охраняла их покой от напористых кавалеров из близко расположенного автохозяйства.
Девицы встретили Николая и Жору жеманно и полуприветливо.
Одна из них расчесывала косу деревянным гребнем. Она обернулась, из-за волнистых волос блеснули зубы и синие глаза. «Женихи пришли, хозяйка?» Сурово ответив на плоскую любезность Квасова, девица предупредила: «Тут все комсомолки, с подземных работ. И лучше не мешайте отдыхать девочкам».
Вышли по каменной лестнице, сопровождаемые хозяйкой до порога.
Перед следующим «заплывом» Николай посовестил друга:
— Нельзя так, Жора. Уж больно ты развязен.
— Такая конструкция, Коля, — ответил Жора, нимало не обидевшись. — Неравнодушен к женской красоте.
— Я предупреждаю, Жора. Приедет Марфинька, не вздумай кружить ей голову...
Квасов рассмеялся, глаза его блеснули.
— Убей меня, если решусь на подобную подлость! Моя заинтересованность бескорыстная. Я имел случай изучить твой беспомощный характер в части организации быта. Без моего шефства на первых порах тебе будет трудновато... — И они пошли по улице, еще сохранившей на мостовых и у бровок кучи черного недотаявшего снега. — Если, Коля, хочешь знать истинную правду, приподниму для тебя занавес. Только это совсем другая опера... — Квасов замялся. Натужно подбирая слова и, по-видимому, испытывая чувство неловкости, он рассказал Николаю о том, как случайно познакомился с Аделаидой.
— Верь не верь, а чистая случайность. Ни я ее не искал, ни она меня. Только позже я узнал о твоих с ней отношениях...
— Не было у меня никаких отношений! — вспылил Николай.
— Какие-то были, — добродушно смягчил Жора. — Познакомился до армии, заходил после армии. Достаточно... Ну ладно. Встретил я ее возле Инснаба, у железных дверей Елисеева. Туда пробиваются всякие любительницы и пижоны. Ну, там Адель и я сразу размотали большой кулек продуктов и напитков, которые я купил для Фриды Майер. Уверяю тебя, в первый вечер я не осмелился даже случайно к ее кругленькой коленке прикоснуться. Думал: напал на божество. И если хочешь знать, то и сейчас вполовину так думаю... Завяз я, Колька, с Аделью и глух теперь ко всем другим соблазнительницам. О тебе она рассказала без всякого хамства. Как хошь расценивай, грешен...
Бурлаков шагал молча, обдумывая эту и в самом деле странную встречу, случившуюся в большом городе, где можно полвека прожить и ни разу не встретить снова промелькнувшее однажды лицо.
— Она была одна? — спросил Николай.
— Конечно. — Квасов взял друга под руку и шепнул ему на ухо: — Свободна и приманчива.
Бурлаков хотел спросить про Коржикова, и эта фамилия чуть было не слетела с его языка. Но он не испытывал дурного чувства к Аделаиде и решил не подводить ее.
— Как ты смотришь на все это? — Квасов спрашивал серьезно, тем более не хотелось разочаровывать его.
— Не знаю... — уклончиво ответил Николай. — Если бы она по-настоящему полюбила тебя, узнала ближе... Ведь ты замечательный парень, Жорка! Женщина тебя может полюбить не только за кулек с продуктами.
— Спасибо, Коля, другого я от тебя и не ожидал... — сказал чуточку растроганный Жора. — А теперь сворачиваем сюда, есть еще одна «хватера». Попытка не пытка, а спрос не беда...
Так они обошли десять или пятнадцать конур, с одинаковыми старушками и разными обоями. Одни старушки заламывали без зазрения совести, другие называли «божецкую цифру», зато требовали от жильцов «никого не водить, спиртного не пить, свет гасить». Старушки впускали не сразу, сначала долго выясняли: кто, откуда, «по чьей рекомендации». Николай готов был согласиться на любое пристанище для сестры. Жора уговаривал не спешить, пока время терпит.
