На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Двоюродный брат, — уже почти старик! — Серега Беспалов сидел у ворот сарайчика спиной к подошедшему и не слышал за своей «звонкой работой» приветствия. В такт ударам молотка клевала носом Серегина голова на длинной морщинистой шее, мотались давно не стриженные жидкие волосы. Пес Рябко, льстиво повизгивая и виляя хвостом, подкатился к ногам председателя в надежде получить кусочек сахара, и не ошибся. Корней Мартынович любил собак не меньше, чем лошадей, поэтому издавна у него завелась привычка класть по утрам в карман завернутые в листок численника кусочки рафинада.
Серега сделал передышку, обернулся, не удивился появлению брата, метнул взгляд куда-то дальше, как бы обшаривая окрестность:
— Ты на чем? Где твоя коляска-то? Чтой-то дажеть мотора не слыхать было, а то б кобель гавкнул. Пешой, что ль?
Вопросы не требовали ответа. Корней Мартынович, склонясь над Рябком, ерошил его густошерстый загривок. Не выпрямляясь, адресовался к Рябку:
— С ночевой я к тебе, сучий ты сын! Чуешь, нет, бандит ты эдакий!
Серега не принял на свой счет столь ласковые обращения.
— Повечеряем и на боковую. У меня кандёр на угольках преет. Ночь в покосы короткая, с воробьиный носок… — Покряхтывая, он поднялся со скамейки, прибрал косу и бабку с молотком в сарай.
Что брательник Серега, что пес Рябко, оба живых существа не мешали, а скорее помогали Корнею Мартыновичу приводить в порядок расстроенные чувства. Серега не затевал умных речей, никогда ничего не выпрашивал у хозяина, а Рябко, сытый, довольный оберегал покой спящих, оба вместе — Серега и пес — укрывали председателя от лишних глаз и ушей.
2
На свежей сенной подстилке, в ароматах сухих целебных трав Костожогов непробудно проспал до ранней зари.
…А была в его жизни одна незабываемая ночь, и ее, пожалуй, смело можно назвать «ночью творения». Предрассветные часы после выборного собрания он провел в одиноком хождении по тихому, погруженному в сон и тьму, неприютному своему селу. До посевной оставалось немного времени, — зависимо от того, как поработает солнышко: может, за неделю прогреет, подсушит почву, может, — за две. Еще снег лежит кое-где по лощинам, спрессованный ночными заморозками. В полдень слякотится земля под ногами, в полночь отзывается на удар как железная.
Вновь избранный председатель, обдумывая, как бы вовремя отсеяться, ставил перед собой главную цель — с первого же дня дать почувствовать колхозникам, что «шалтай-болтай» на работе ни для кого не пройдет!
О Корнее Мартыновиче, хотя и с чувством некоторого опасения, вообще-то уважительно судили гореловцы. «Ничего! — говорили. — Как-никак свой мужик, одного с нами дерева сук…» И, наверное, связывали с его избранием в председатели, каждый по-своему, какие-то надежды на поворот жизни к лучшему. А опасения возникали, когда брали в резон родословную Костожоговых. Про Корнеева отца, Мартына Сысоича, старики сказывали: «Не приведи осподь, что это за человек был такой! Мог всею семьей питаться овсянкой пополам с молотой березовой корой, когда пристигнет нужда поднакопить деньжонок, чтобы обменять старую лошадь на молодую…» И еще глубже уходя памятью в старину, досказывали: «Чего там отец Мартын, дедко его был и того суровее. Не зря про него сложили присказку: „Сысой, Сысой! Век гуляй босой, зато в гроб в сапогах положат!“» Должно, от самого первоначального ко́реня весь костожоговский род бережливцы великие.
Бережливцы, а почему-то из их фамилии не вывелось ни единого лавочника, никакого подрядчика или прасола. Все добывали хлеб своим горбом, и ничем больше себя не прославили. А Корней Мартынович — изо всего костожоговского племени — с беспримерным характером коновода вышел, — не сидеть сурком в своей норе, а на́ людях, на людях выделяться и под свой характер помощников подбирать!
От отца он унаследовал крепкую кость, тугую жилу и, пожалуй, все ту же, до страсти жестокую, расчетливость во всех крестьянских делах. Конечно, с четырьмя классами деревенской школы не вдруг высоко взлетишь. Походил Корнюшка босиком за боронкой, в лаптях за шатким плужком. И донбассовским угольком подышал, отходничая не одну зиму по шахтам, как все гореловцы, по исстари заведенному обычаю. Отслужив действительную, не один сезон крутил бублик Фордзона-Путиловца.
И уж потом только основательного работника, серьезного семьянина отметили в колхозе особым доверием, послав на курсы животноводов. Пришел с курсов — поручили заведовать фермой. Через год-другой в районе подумали, что, пожалуй, не будет ошибкой рекомендовать гореловцам избрать Костожогова председателем.
Избрали.
Жаль, не много успел перед войной молодой хозяин. Но кое-что все же сумел повернуть по-новому. Объявил свою линию. Мол, хотите есть хлеба вдоволь — давайте сажать лес вокруг полей, чтобы не задувало песком посевы. И второе: ценить навоз пуще золота, весь, до последнего навильника, отдавать полям!
Тверд оказался на слово и на дело.
Посадил первые километры лесополос, запахал в пары навоз, весь куриный-гусиный помет, всю печную золу. Однако первого, целиком и полностью своего, урожая не дождался.
На долгих четыре года Великая Отечественная оторвала от кровного дела не просто сеятеля-крестьянина, оторвала человека с дорогими задатками сельского эконома-преобразователя. Как это часто писалось в газетных статьях той поры: «Под серым солдатским сукном тосковало по земле-кормилице горячее сердце русского пахаря». Такое в полной мере приложилось и к Корнею Мартыновичу: тосковало его сердце, и еще как тосковало!
Но даже война не прошла для него без науки. Он повсюду зорко вглядывался, удивлялся, что проделывают иноземные хлеборобы с самой что ни на есть худосочной, бросовой, неродимой землей в тесно населенных западных странах, где каждый клок, отвоеванный для посевов у песков и болот, приносит плоды, окупает неизмеримый труд.
Корней Мартынович сопоставлял чужеземное с российским, корил себя самого и своих земляков за расточительность в обращении с благодатной родной природой, раздольем пашен, лугов, лесов!.. Давал себе зарок, что если вернется домой невредимый, то уж объявит смертный бой всяческой безалаберщине в хозяйствовании на земле!
…Так вот и настал этот его долгожданный час.
Вторично в жизни получив высокие права, Корней Мартынович медленной поступью, с поминутными остановками продвигался меж повозок, меж сеялок, плугов, борон, в беспорядке раскиданных вокруг неопрятной кузницы. Едва тронув рукой, толкнув ногой, чутко и безошибочно определял, что из этой насущной справы уже починено и как починено, что смазано, а что ржавеет в ожидании ремонта. Определяя готовность, пригодность или негодность, старательно запоминал «наличье» того, другого, третьего и сейчас же в уме рассчитывал, что можно сделать, сколько вспахать, засеять, в какие сроки, вот с этакой горе-«техникой».
Приближался к воротам кособокой дырявой конюшни, прислушивался к сонному всхрапыванию лошадей, припоминая, что живого тягла всего-навсего три старых мерина и одна кобыла с
