На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Председатель повернулся и твердым шагом удалился из мастерской.
…Коричневая «Волга», обогнув безлюдные в этот час гореловские поля, по-за кладбищем, никем не замеченная подкатила к колхозному лесопитомнику.
Отправляя шофера, Костожогов велел заскочить к жене, сказать, чтобы не ждала его, мол, заночует на воздухе. Такое случалось с ним в летнюю пору нередко. Дома часто мучит его бессонница, и от нее он спасается у своего двоюродного брата, заведующего лесопитомником. На чердаке дощатой избушки удобные нары, застеленные сеном. На жердочке под самым коньком кровли висят лечебные травы, — брат запасается ими для пользования от всяческих своих болей и недомоганий.
Выбираясь из машины на опушке леса, председатель прихватил с собой старый дорожный плащ, прорезиненный, синего габардина, из таких, что уже давно не покупают ни городские, ни сельские — «уважающие себя» — мужчины, встряхнул его и кинул под сосенки, на куртину низкорослого жесткого чабреца. Когда «Волга» скрылась из виду, опустился наземь, прилег, подперев кулаками подбородок. Первые минуты смотрел в никуда, не видя перед собой ни земли, ни неба. Потом уперся взглядом в большую сосну, одиноко растущую на краю кладбища. На широких оранжевых мазках заката ее тяжелая крона пластовалась, похожая на грозовую тучу.
Постепенно эта сосна завладела его вниманием, он уже не мог оторвать от нее своих усталых глаз. Дело в том, что ведь это была не какая-нибудь лишь только вот теперь замеченная сосна, — бог мой! — она приглядывала за Корнеем Мартыновичем, — за Корнюшкой! — с самого раннего детства и все еще стоит стражем нерушимого покоя множества ушедших под землю поколений гореловцев…
Пришло на память, что давным-давно уже нет, не завязывается шишек на этой матерой сосне. С каких же пор она завершила навсегда свою материнскую миссию? Последние годы в широком ее подножии расстилается мягкий ковер тлена, посыпанный сверху порыжелой хвоей, прошитый редкими немощными травинками.
Когда-то, еще десятилетний, Корнюшка подводил к этой сосне свою вороную кобылу Лыску, чтобы без лишних усилий с нижнего сука взобраться на Лыскину круглую спину, — и до сих пор памятно, до чего ж было колко ступать босыми ногами по шишкам, острошипастым, будто железным!
Да, шишек тогда вызревало великое множество, но почему-то вокруг матери-великанши не разрослось никакого ее потомства. Не то сами люди не позволяли зарастать погосту, не то уж вовсе невсхожими были семена могучей сосны, — во всяком случае, сколько помнит Корней Мартынович, на погосте среди крестов и пирамидок не поднималось ни деревца, ни даже кустика, а всегда росла трава по колено, колокольчики да ромашки, да еще выспевала земляника прямо на старых могильных холмиках…
Корней Мартынович повернулся на бок, лицом прямо к стволику рядом растущей сосенки. Хорошо бы сейчас и уснуть! Хорошо бы. Да разве так просто уснешь? Правильно ли поступил он сегодня, поспешив в город после стычки с корреспондентом? Не показал ли свою слабость…
Впрочем, редактор газеты принял его благосклонно, заверил, что письмо, изобилующее злобными выпадами против него, разумеется, не будет напечатано. Однако проверить жалобу на месте, мол, надо. И еще сказал насчет престижа знатного председателя — дескать, честь такого человека дорога всему обществу, и надо ли подвергать его испытаниям на выносливость сердца, на крепость нервов по всякому малозначительному поводу.
А под конец редактор озадачил Корнея Мартыновича, сообщив ему, что новый секретарь обкома партии по сельскому хозяйству товарищ Строев очень интересовался колхозом «Ленинский путь» и хочет познакомиться с Костожоговым.
— В связи с чем это? — заволновался Корней Мартынович, но ничуть не сменился в лице.
— Заинтересовался-то? Вообще, как приметным хозяйством на карте области. Но и… не буду скрывать, письмо читал тоже. Делился со мной вчера вечером, спрашивал мое мнение. Думаю, не надо откладывать встречу…
Часом позже Корней Мартынович входил в кабинет Строева. Его встретил высокого роста, густоволосый, чернявый, в отличной спортивной форме человек лет тридцати пяти. И что еще можно было заметить с первого взгляда? Хорошо в нем то, что он не изображает из себя большое начальство. Не улыбается, не говорит дежурных любезностей, а, знакомясь с посетителем, просто и крепко жмет руку, кивком головы приглашает садиться.
— Как ваше здоровье, Корней Мартынович? — спросил секретарь, пристально всматриваясь в усталое, несколько отечное лицо собеседника.
Костожогов попытался сделать улыбку:
— Да ведь что сказать… Годы берут свое…
— Я к тому спрашиваю: не нуждаетесь ли в курортном лечении. Годы, говорите. Который год председательствуете?
— С начала сорок шестого. Сразу по демобилизации…
— Так. Ну, о хозяйстве не стану расспрашивать. Надо видеть глазами. Каков колхоз и каков председатель — покажут дела, покажут посевы, постройки…
Корнею Мартыновичу был по душе такой подход, он согласно кивнул. Но секретарь добавил:
— И настроение в коллективе.
— Настроения могут быть разные… Смотря что за человек, какой он работник… — счел нужным заметить Костожогов.
— Хорошо. Отложим все это до встречи на месте.
Костожогов поднялся с кресла. Строев задержал его руку и, слегка ее пожимая, высказал пожелание, чтобы Корней Мартынович постарался найти в себе силы для разрешения затяжного конфликта с группой колхозников…
— Ведь если главный сочинитель жалобы не демагог, а человек глубоко переживающий разлад с руководством, то слова «Помогите вернуться на родину!» следует воспринимать как крик души. Было бы грешно к нему не прислушаться. Вы меня понимаете?
Горько-соленую пилюлю заставил секретарь проглотить в заключение беседы. На бледных до этого щеках Костожогова проступил румянец смущения и сдерживаемого гнева. Лучше было бы промолчать, но сорвалось с губ:
— Мы так и поступаем всегда. Анализируем, кто чем недоволен и почему.
— «Мы» — это кто? Кого имеете в виду? — впервые с улыбкой, говорящей: «вижу тебя насквозь», прицепился секретарь.
— Имею в виду правление колхоза. Никакие вопросы в нашем «Ленинском пути» единолично не решаются.
— Да?.. Ну, что ж, до скорого, надеюсь, свидания!
…Машинально расстегнув верхнюю пуговку новой темно-серой рубахи, он вдруг осознал, что этот окаянный ворот теснил ему шею весь день, а он не догадывался, отчего это ему сегодня плохо. Приложив руку к груди, он глубоко несколько раз вдохнул вечернего воздуха, настоянного на чебреце и сосновой хвое.
Меркли краски заката, уже не такой густо-темной рисовалась на сереньком небосклоне одинокая великанша. А над ней обозначилась крохотная мигающая звезда.
Медленным шагом с высоко поднятой головой Корней Мартынович направился к избушке питомника.
Звук отбиваемой на стальной бабке косы доносился оттуда, — и вот ведь какое странное дело! — этот «древнекрестьянский» металлический, до дребезжания сдавленный звон мгновенно взбодрил, разом снял с души чувство угнетения и недовольства всем и вся на свете. Корней Мартынович ускорил
