Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Ничего, ничего, пускай его ломает, — галдели ученики, — а мы послушаем. Уж больно чудно жили эти гаврики-египтяне и строили чепуховины.
Он тут же принимался рассказывать о загадочных пирамидах, вздымающихся над пустыней, о чудесной жизни фараонов, о неправдоподобной вере египтян. Тишина водворялась в классе, скука убегала прочь.
Но ведь каждый раз нельзя же толковать все только про пирамиды да про сфинксов? И директор, Иван Дмитриевич, прослышав об этом, на перемене отводил учителя в сторону и говорил ему на ухо:
— Вы, Евстафий Евтихиевич, опять про этот реакционный Египет заладили. А в программе — Первый Интернационал. Дойдет это до Ариона, заварится оказия — не расхлебаешь. И меня потянут. Ну вас тут, право… вы бы посоветовались с Петеркиным, он все установочки знает. Дока.
И Евстафий Евтихиевич опять погружал аудиторию в мрак мертвящей скуки. Дело в том, что у Евстафия Евтихиевича была только одна книга в распоряжении, по которой он преподавал обществоведение, — «Календарь коммуниста» за 1924 год.
Сидя за столом, он диктовал оттуда унылым голосом фразы. Один из учеников записывал их на доске, а все остальные это списывали и заучивали наизусть. Поэтому ученики, как только распознавали в руках учителя эту желтую книжку в картонном переплете, то принимались хором зевать, глазеть в окна, нетерпеливо шептаться, тыкать друг друга в бока, ковырять перочинными ножами парты, чинить карандаши, делать чертенят из газетной бумаги, перебрасываться записочками или готовить уроки по математике, которая была у них в большом почете как самая точная наука. Оттого, может быть, Евстафий Евтихиевич и не выходил из состояния постоянной тревоги. А когда он услышал, что едет новый учитель, который, уж наверное, оттянет у него часть уроков, да еще, как все молодые, обязательно будет насаждать опять что-нибудь «самое актуальное», он вовсе не спал эту ночь, только под утро забылся, да и запоздал на уроки.
Когда он вошел и сел за стол, его даже не заметили. Ученики в это время увлеченно говорили о предстоящих переменах в школе и уговаривались, как бы насолить старому учителю, он уйдет, и тогда дадут им молодого. На доске было написано: «Долой египетскую мумию! Да здравствует метод проектов!»
«Значит, новичок их уже взбудоражил», — подумал Евстафий Евтихиевич.
В углу завсегдатаи кино спорили о достоинствах «Баб рязанских» — картины, вчера только что просмотренной.
Когда учитель остановился подле парты Женьки, тот приколол к его пиджаку записку: «Шумим, братцы, шумим!» И те, к которым Евстафий Евтихиевич поворачивался этой запиской, в самом деле принимались шептаться, хихикать и шуметь.
Евстафий Евтихиевич тихо сказал:
— Тише, ребятки. Уймитесь, пора. Я пришел.
— Очень жаль, — отозвались на задней парте. — Можно бы и пропустить этот урок.
Ученики переходили с места на место, и спор все больше разгорался. Тогда Евстафий Евтихиевич развернул свой «Календарь» и назвал громко фамилию самой дисциплинированной ученицы — Нины Сердитых. Та вышла и взяла мел в руки. Ученики стали рассаживаться по партам нехотя и не ослабляя своих реплик.
— Пойдем дальше, — начал Евстафий Евтихиевич убитым голосом. — Кооперация бывает, так сказать, трех родов: производственная, торговая и потребительская. Пожалуйста, записывайте: производственная, торговая, потребительская… Сейчас я вам все это объясню досконально.
Нина Сердитых писала на доске о кооперации, которая бывает трех родов, но никто и не притронулся к бумаге. Напротив, шум еще больше возрос. На задних партах громко переругивались, дрались, спрятавшись за тех, кто сидел впереди. А передние хоть и хранили молчание, но глазами и ушами нацеливались не на учителя, а на сидящих позади.
Евстафий Евтихиевич уныло поднялся с места и прошелся меж рядов парт. Это был у него испытанный педагогический прием — так водворять тишину. Но сегодня и этот прием не подействовал. Лишь только он приближался к разговаривающим, они тут же смолкали. А когда отходил от них, то за спиной вновь возобновлялись шепоты и смех, да еще сильнее. Мысль о новом учителе и предстоящих переменах не покидала его и мучила. Он чувствовал, что сегодня не в силах удержать класс в рамках самого элементарного порядка. Измученный, он прислонился к стене и опустил беспомощные руки. Красные пятна рдели на его изможденном лице. Пальцы рук предательски вздрагивали.
— Перестаньте шуметь, — сказал он умоляюще. — Как вам не стыдно. Давайте заниматься… Ведь услышит директор — мне нахлобучка.
— Поставим этот вопрос на голосование, шатия-братия, — ответили с задней парты. — Решим демократически. Демократия — мать порядка.
— Это про анархию сказано, дурак.
Все громко засмеялись.
А учитель думал: «Отхватят обществоведение у меня, и останется пятнадцать уроков. Полсотня рублей, положим, хватит мне и больной тетке. Но как повернется дело дальше? Еще пригласят новичка, отберут и словесность. «Устарела метода, скажут, не знаешь новых поэтов — Жарова, Казина, Орешина. Иди на все четыре стороны, старик…»
Некоторых учеников томил этот беспорядок в классе. Нина предложила несмело:
— Расскажите-ка лучше, Евстафий Евтихиевич, как строили пирамиду Хеопса, а то от шуму голова разболелась.
Учитель встрепенулся, подошел к передним партам и, сложив руки на груди, сказал:
— Тогда слушайте. Я расскажу вам, как строили пирамиду Хеопса.
Но на этот раз никто не хотел знать, как ее строили. Все это давным-давно знали: и сколько лет ее воздвигали, и сколько рабов замучили, и сколько рабы съели хлеба и лука.
Учитель все-таки продолжал:
— Ее строили очень долго. Царь египетский Хеопс поверг Египет во всевозможные бедствия невыносимыми поборами и велел всему населению строить и строить. Всех запрягли в работу. Одни таскали камни из каменоломен, другие перевозили через реку, третьи тащили их к месту вручную. Народ мучился десять лет только над одним проведением дороги, по которой тащили эти камни. А само сооружение пирамиды длилось целых двадцать лет.
Учитель показывал картины пирамид, сфинксов, храмов, гробниц, изделия из фаянса, покрытого цветной глазурью: кубки, статуэтки, бусы, подвески, амулеты, скарабеи, некторали, объяснял красоту форм, отменный вкус и поразительное чувство меры египетских зодчих.
Того огня, с которым говорил он об этом раньше, на этот раз не было. Он сам понимал, что выражение его лица не согласуется с деланным удивлением перед чудесами Египта. Наверное, взгляд его был растерян и молящ. Он догадывался об этом по жалостливому выражению глаз отзывчивой Нины Сердитых. Ему стало жалко самого себя. Обида на лентяев, сидящих на задних партах, овладела его сердцем. Голос его обрывался, пропадал. Он не представлял себе, как кончит рассказ про пирамиду Хеопса. И вот в такой момент он увидел Женьку Светлова, непринужденно плюющего в проход между партами. Женька сидел к учителю боком и
