Виктор Пшеничников - Черный бриллиант
«Такие должны хорошо играть в гольф и лихо водить машину», — подумал Ковалев, вспомнив мимоходом какой-то не то английский, не то американский фильм. Он почти физически ощутил, как у себя дома, на площадке, пригодной для гольфа, незнакомец со вкусом выбирает из набора клюшек увесистый клэб, мощно, без промаха бьет им по мячу из литой вулканизированной резины, и мяч по трассе скатывается точно в лунку… Еще Ковалев представил, как довольный выигрышем игрок мчится по автобану в ревущем восьмицилиндровом авто, выжимая акселератор до отказа, — и удивился реальности этой несуществующей, увиденной лишь в воображении картины. Правда, нарисованный им образ мало в чем прояснял возникшую ситуацию и даже, наоборот, мешал Ковалеву сосредоточиться.
Не было у Ковалева ни малейшего желания угадывать среди прочих иностранцев единственного нужного ему человека, потому что в большинстве своем это были нормальные, здравомыслящие люди. Но кто-то из них, занятых сейчас своими будничными делами, пытался совершить нечто противозаконное, идущее во вред государству и, таким образом, во вред ему самому, Ковалеву.
Сцепленные за спиной узловатые пальцы иностранного пассажира напоминали те, что на мгновение мелькнули в отжатом проеме фанерного стыка, и в то же время были отличны от них. Чем? Размером, формой?.. Лейтенант, как бы фотографируя руки до мельчайших подробностей, до малейшей жилки, сравнивал и сравнивал запечатленное в памяти и видимое воочию: он боялся ошибиться.
Словно почувствовав на себе взгляд, мужчина расцепил руки, молча и, как показалось лейтенанту, презрительно скрестил их на груди.
Ковалев поспешил отвернуться.
Его внимание привлек сначала бородатый не то студент, не то просто ученого вида пассажир, по слогам читавший согнутую шалашиком книжку из серии «ЖЗЛ», об Эваристе Галуа, название которой Ковалев прочел на обложке. Время от времени «студент» поднимал глаза и, не переставая бубнить, исподлобья окидывал зал, находил какую-нибудь точку и на ней замирал, подолгу уходил в себя. Толстая сумка, висевшая у него через плечо, была раздута сверх меры.
Чуть скосив глаза, Ковалев увидел маленького вертлявого человечка в мягких замшевых туфлях и болотного цвета батнике, надетом явно не по годам. Заказав себе в небольшом буфете, набитом всякой всячиной, порцию апельсинового сока, мужчина сначала удивленно разглядывал отсчитанный ему на сдачу металлический рубль с изображением воина-победителя, а потом гортанно начал требовать себе лед.
— Эйс, битте, льёт, — тыча пальцем в стакан, требовал он попеременно на разных языках. — Льёт, а? Нихт ферштеен? Айс!
Явный дефект речи не позволял ему выговаривать слова четко, и Ковалев волей-неволей улыбнулся: уж очень похоже было английское «айс» на вопросительное старушечье «ась»! Сам иностранец тонкости созвучия не улавливал, и оттого еще забавней выглядело его лицо с недовольно надутыми губами и сердитым посверкиванием глаз.
Знакомая Ковалеву буфетчица Наташа, которой гордость не позволяла объяснить покупателю, что холодильник сломался и, пока его не починит монтер, льда нет и не будет, — эта Наташа безупречно вежливо, старательно прислушивалась к переливам чужого голоса, как бы не понимая в нем ни единого слова.
Недовольно бурча, иностранец в батнике побрел от полированной, сияющей никелем стойки буфета, на ходу сунул нос в стакан, подозрительно принюхался к его содержимому и на том как будто успокоился. Апельсиновый сок ему пришелся по вкусу.
Другие пассажиры были менее колоритны, почти ничем не привлекли внимание офицера, и, глядя на их обнаженную аэропортом жизнь, Ковалев напряженно думал: кто? Кто мог осуществить тайное вложение? Коммивояжер? Любитель гольфа? Или «студент»? А может, этот, в батнике? Все они с одинаковым успехом могли проделать нехитрую манипуляцию со свертком — и ни о ком этого нельзя было сказать с достаточной уверенностью. Любое предположение заводило Ковалева в тупик, а он все равно упрямо продолжал размышлять. Две чопорные дамы, сидящие в накопителе, словно в парламенте, естественно, отпадали, потому что с их надменным видом никак не вязалось понятие грязного дела, недостойного их высокого положения. Благодушный семьянин с двумя хорошенькими девочками-близнецами, расположившимися неподалеку от дам, или восковолицый священник в долгополой сутане, выхаживающий по периметру накопителя, тем более не могли быть отнесены к категории искомого Ковалевым человека.
И все же сверток поступил в общий зал именно отсюда, из накопителя…
Надо было как-то оправдать свое присутствие здесь, в месте, удаленном от пограничного и таможенного контроля, и Ковалев приобрел в буфете пачку каких-то разрисованных импортных сигарет, хотя терпеть не мог табачного дыма.
— Вы сегодня удивительно хороши, — сказал он Наташе.
Девушка поправила крахмальную наколку на пышно взбитой льняной прическе и, улыбнувшись, сообщила лейтенанту:
— К концу недели завезут «Мальборо». Оставить?
Ковалев покачал головой: нет, не надо, — и тоже широко улыбнулся. Со стороны можно было подумать, что лейтенант-пограничник зашел сюда с единственной целью — поболтать с хорошенькой буфетчицей. Не переставая улыбаться, он отдал Наташе честь и направился в самый угол зала, где в стороне от других примостилась на стуле сухопарая миссис, почти старуха, которой уже ни к чему были ни пудра, ни крем, ни прочие атрибуты молодости.
Она прибыла в Союз с предыдущим рейсом, минут тридцать назад, но все еще не отваживалась покинуть зал и выйти на воздух. При посадке самолета ей стало дурно, стюардесса без конца подносила ей то сердечные капли, то ватку с пахучим нашатырем.
В аэропорту занемогшую пассажирку ждал врач, но от помощи она отказалась, уверяя, что с нею такое бывает и скоро все само собою пройдет. Просто ей нужен покой — абсолютный покой и бездействие, больше ничего.
Она сидела под медленно вращающимися лопастями потолочного вентилятора, вяло обмахиваясь остро надушенным платком. Весь ее утомленный вид, землистый цвет лица, кое-где тронутого застарелыми оспинами, нагляднее всяких слов говорили о ее самочувствии. Возле ее ног дыбились два увесистых оранжевых баула ручной клади, и было любопытно, как она сможет дотащить их до таможенного зала.
Ковалев остановился напротив, учтиво спросил по-английски:
— Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
Увядающая миссис натужно улыбнулась:
— О нет, благодарю, мне уже лучше. Весьма вам благодарна.
Белая батистовая кофточка колыхалась от малейшего движения иностранки. Но поверх кофточки, усмиряя воздушную легкость батиста, пряча под собой тщедушное тело, громоздилось нелепое черное кимоно с широкими рукавами, делавшее женщину похожей на излетавшуюся ворону.
Ковалев устыдился столь внезапного, неуместного своего сравнения, будто оно было произнесено вслух и услышано; но и отделаться от навязчивого образа оказалось не так-то просто. Он поспешно кивнул пожилой иностранке и легким шагом пересек по диагонали продолговатый зал накопителя.
Впервые у Ковалева не было никакой уверенности, что таинственный владелец пакета может быть обнаружен. Ему не в чем было ни упрекнуть, ни заподозрить в тайном умысле ни одного из находившихся в накопителе. И потому червячок неудовлетворения, почти юношеской досады точил и точил его душу.
И словно в утешение ему яркой звездочкой взошла в потемках души внезапная радость: теперь их на земле трое — он, жена и малышка. Дочь… Как они ее назовут? Кем воспитают?..
Хотя и с трудом, Ковалев заставил себя пока не думать о дочери, чтобы не расслабиться, не размякнуть, и он пошел к начальнику контрольно-пропускного пункта.
В кабинете «шефа», как называли молодые офицеры начальника КПП, по-прежнему стояла вязкая духота. Лопасти вентилятора шевелили на лбу полковника прядку волос. Закупоренные от аэродромного шума двойные окна в алюминиевых рамах лишь добавляли тепла, накаляя кабинет, как через увеличительные стекла.
Сбоку, за приставным столиком, низко склонялся к столешнице вызванный пограничниками офицер управления. Он сверялся с записями в коричневом добротном блокноте и на вошедшего не смотрел.
Ковалев коротко доложил, что установить, хотя бы предположительно, владельца пакета не удалось. Полковник сдул со лба спадавшую прядку волос, молча кивнул; указывая лейтенанту на стул. Ковалев втайне боготворил «шефа», чем-то напоминавшего ему отца, пограничного офицера, убитого бандитской пулей уже после войны. Оттого никогда и не позволял себе в присутствии полковника вольных поз, мало-мальски неуставных отношений, хотя совместная их работа не проводила резкой грани между начальником и подчиненным, а, наоборот, большей частью ставила их обоих почти в равное положение. Он и теперь вежливо, но твердо отказался от приглашения полковника сесть, стоял на удобном для разговора расстоянии в почтительной позе.
