Вадим Шефнер - Привал в Нежданном
Он вышел из башенки, и по узкому коридору подошел к двери той комнаты, где когда-то жила Аня.
Сбоку упирался в дверь столб желтоватого предгрозового света, и радужные пылинки метались в нем, как сорвавшиеся с орбит созвездья. Какая-то маленькая серая птица с тонким неприятным писком метнулась по коридору, вспыхнула в луче и исчезла в небе.
Журавлев открыл дверь и окинул взглядом комнату. Здесь, видно, никто после Ани не жил. Всякая рухлядь была сюда свалена немцами — ломаные стулья, какие-то мешки, бутылки, части от велосипедов. На всем лежал слой пыли. Ничего прежнего тут не осталось, только обои были прежние, да на косяке двери сохранилась черта, и надпись при ней: «Больше Аньке не вырасти».
Он пошел к окну, осколки стекла заскрипели под подошвами, как хрупкий утренний ледок. Рама окна болталась на одной петле, уже предгрозовой ветер метался в саду, и красноватая пыль клубилась над дальней дорогой.
Журавлев сел перед окном на какой-то ящик и закурил. Закуривая, он уронил спичечный коробок и, нагибаясь за ним, заметил на полу флакон от Аниных духов. Он его сразу узнал по этикетке, поднял, стер с него пыль о гимнастерку. Флакон был пуст, но когда Журавлев открыл притертую пробку, тонкий, холодноватый аромат словно толкнул его в сердце и напомнил все, чего не вернуть никогда, никогда...
Он закрыл глаза руками и долго сидел так. Но внезапно ослепительный свет ударил ему в глаза сквозь влажные от слез ладони, и торжественный грохот потряс небо, и землю, и старый дом. Капли дождя застучали по ржавому карнизу, по ветвям за окном. Потом сплошная толща ливня обрушилась на деревья сада, и они затрепетали, сгибаясь под прозрачной тяжестью, а гром гремел все непрерывней, и тучи реяли над землей, как знамена, и фиолетовые древки молний скрещивались и ломались в высоте.
Журавлев представил себе людей батальона, спящих там, на лугу, под ливнем, и ему показалось, что он должен быть с ними сейчас, хоть им этого и не надо.
Когда, промокнув до нитки, он добежал до них, дождь уже утихал, гроза уходила в сторону, и солнце недоверчиво проглядывало сквозь облака, не веря, что все так быстро кончилось.
Бойцы спали на лугу в тех же позах, в которых их застал сон, они спали без храпа, без бреда — так, как спят очень усталые люди. Легкий пар подымался от их промокшей одежды.
— Через полчаса разбудишь Блажевича из девятой, а сам ляжешь, — сказал Журавлев часовому. — Если что случится или из полка придут, будить меня сразу.
Он лег на траву, положив под голову полевую сумку. Теперь прошлое для него стало прошлым, завершился какой-то круг, и уже не осталось ни горечи, ни тоски — только ясная грусть — та грусть, которая вливает в душу новую силу и зовет к новому счастью.
Прощай, Аня.
Журавлев закрыл глаза, пытаясь вспомнить лицо Ани, но земля поплыла под ним, взмыла в высоту и, как лифт, сорвавшийся с каната, полетела в синюю бездну сна.
Выборг, 1945
