Александр Шеллер-Михайлов - Пучина
— Вашъ племянникъ у васъ? — наконецъ, спросилъ я Ивана Трофимовича, желая скорѣе приступить къ дѣлу.
— Что вы! что вы! — воскликнулъ почти съ ужасомъ Братчикъ. — Стану я держать у себя сопляка! Ненавижу я этихъ прохвостовъ, вездѣ тоже носъ суютъ, глаза мозолятъ, вертятся, какъ черти передъ заутреней! Подсмотрѣть да подслушать все хочется! Охъ! Сестра, дура тоже, прислала, не спросясь, зарѣзала безъ ножа. Еще хорошо, что у меня Маремьяны эти есть. Охъ! знаете поговорку: «Маремьяна-старица обо всемъ мірѣ печалится». Ну, вотъ эти самыя Маремьяны и у меня есть, у каждаго онѣ есть. Безъ Maремьянъ ни одинъ видный человѣкъ не проживетъ. Да. Вонъ тамъ эта дура, — онъ указалъ на дверь, куда скрылась дама со слезой въ голосѣ,- она и взяла шалопая. Обрадовалась даже случаю отличиться передо мной, онѣ всегда радуются… на нихъ верхомъ ѣзди, а онѣ радуются. Дуры!.. Охъ! охъ! Нельзя только у бабы-дуры оставятъ, набалуетъ его. Онъ еще соплякъ, а она его сейчасъ въ чинъ молодого человѣка произведетъ, мужчиной онъ начнетъ себя понимать. Какъ вонъ она только увидала его, сейчасъ и зарапортовалась: «Ахъ, милый молодой человѣкъ! Ахъ, ужъ я васъ потому буду любить, что вы племянникъ нашего дорогого Ивана Трофимовича!» Ну, она-то это сдуру, какъ ей и слѣдуетъ, зарапортовалась, а мальчишка отъ этихъ словъ ужъ и губы оттопыриваетъ: «цѣлуйте, молъ, меня за дяденькинъ счетъ, буду много доволенъ». Охъ! Драть его еще надо, штаны спустить и драть! А она: «молодой человѣкъ»!
Онъ сильно взволновался и раскашлялся, охая и бранясь. Его толстая служанка, какъ видно, не безъ основанія называла его ругателемъ. Онъ ругалъ дѣйствительно всѣхъ и за все.
— Когда же я могу видѣть юношу, чтобы проэкзаменовать его и уговориться насчетъ условій? — спросилъ я, когда Братчикъ немного утихъ.
— Ахъ, что тутъ условія! — простоналъ Иванъ Трофимовичъ. — Сестра не нищая, хорошо заплатить! Все равно деньги зря мотаетъ, дура. Чего же тутъ говорить объ условіяхъ. Охъ! только бы пристроить щенка.
— Но все же я долженъ хотя знать, насколько онъ подготовленъ…
— Да, да… Такъ вы къ ней, къ Маремьянѣ поѣзжайте…
Иванъ Трофимовичъ крикнулъ:
— Ольга Сергѣевна! Эй, Ольга Сергѣевна, заснули, что ли?
Дама со слезой въ голосѣ появилась изъ-за драпировки, быстро сѣменя ногами.
— Вы меня звали? — искательнымъ топомъ приживалки спросила она.
— А вы оглохли, что ли? Конечно, васъ звалъ, — проворчалъ Иванъ Трофимовичъ брюзгливымъ голосомъ. — Другой тутъ Ольги Сергѣевны нѣтъ. Возьмите вотъ этого молодого человѣка и поѣзжайте съ нимъ къ себѣ домой. Сейчасъ же поѣзжайте! Ему надо Алексашку проэкзаменовать.
— А какъ же вы? — испуганно спросила дама съ слезой въ голосѣ.
— Что: какъ же я? — передразнилъ ее Иванъ Трофимовичъ.
Въ эту минуту раздался звонокъ въ передней, и тотчасъ-же до насъ долетѣли быстрые вопросы:
— Неужели лежитъ! Что же меня не извѣстили? Человѣкъ умереть могъ, а моня не извѣстили.
— Ну, вотъ Сорока-бѣлобока еще прилетѣла, — проговорилъ Иванъ Трофимовичъ насмѣшливо. — Охъ, уѣзжайте, уѣзжайте! И съ одной съ ума сойдешь!.. Вотъ сейчасъ трещать начнетъ!.. Охъ! поѣзжайте!
Я всталъ съ мѣста; дама съ слезой въ голосѣ тоже покорилась приказанію. Въ дверяхъ мы встрѣтились съ какой-то высокой, некрасивой и немолодой особой съ рѣзкими и угловатыми мужскими манерами. Она на ходу кивнула недружелюбно и пренебрежительно головой моей спутницѣ и сразу быстро заговорила, обращаясь къ больному:
— А я-то шла, хотѣла разсказать…
— Охъ, вы всегда идете и всегда разсказываете, — застоналъ больной:- и все набатъ, все набатъ бьете!
Дальнѣйшаго разговора я уже не слыхалъ, выбравшись съ моею спутницею на улицу.
— И зачѣмъ онъ ее принимаетъ, зачѣмъ принимаетъ! — въ сильномъ волненіи заговорила моя спутница сладкимъ и опечаленнымъ голосомъ. — Старая дѣва, сплетница первѣйшая, она на весь міръ за свое собственное безобразіе, корчить изъ собя протестующую либералку и говоритъ — за десятерыхъ говорить!
Я мелькомъ бросилъ взглядъ на свою спутницу и убѣдился, что она-то, несмотря на свой не особенно красивый носъ, не могла пожаловаться на свою физіономію съ бѣлымъ тѣломъ, съ румяными щеками и сочными губами, съ прекрасно сохранившимися волосами. Лѣтъ двадцать тому назадъ она, вѣроятно, считалась одною изъ тѣхъ русскихъ красавицъ, которыхъ, несмотря на неправильныя черты ихъ румяныхъ лицъ, сравниваютъ съ бѣлою лебедью; теперь же если ея и нельзя было уже назвать хорошенькой, то все же отъ нея вѣяло здоровьемъ, выхоленностью, сытостью, и она, какъ говорится, была въ тѣлѣ.
— Конечно, я понимаю, что за такимъ человѣкомъ всѣ гоняются, — продолжала она волноваться за Ивана Трофимовича. — Но онъ-то долженъ беречь себя, а онъ добръ, онъ всѣхъ терпитъ около себя, никого не можетъ прогнать… Вѣдь почему и хвораетъ? Потому что куда-ни пригласятъ, — ко всѣмъ ѣдетъ, вездѣ его рвутъ на части. Конечно, такой человѣкъ кладъ для общества, но ему-то надо беречь себя.
Она вдругъ обернулась ко мнѣ и спросила:
— Какъ вы его нашли?
— То-есть, — началъ я, не зная, что отвѣтить.
— Вѣдь онъ плохъ, очень плохъ? — допрашивала она.
— Мнѣ кажется, — началъ я.
Она перебила меня:
— Ну да, мнѣ тоже кажется, что плохъ, а тутъ эта сорока… онъ удивительно мѣтко опредѣляетъ людей… эта сорока, какъ онъ ее называетъ, заговоритъ его.
Я улыбнулся, вспомнивъ, что ее онъ назвалъ «Маремьяной». Она подмѣтила мою улыбку и еще болѣе оживленно заговорила:
— Да, да, его опредѣленія невольно вызываютъ улыбку своею мѣткостью. Это вѣдь просто геніальный человѣкъ. Вы слышали его разсказы? Нѣтъ? Ахъ, это нѣчто такое тонкое и полное юмора. Ну, право, разскажетъ, какъ двѣ бабы ссорятся изъ-за свнньи въ огородѣ: «Это твоя свинья весь огородъ изрыла!» «Анъ нѣтъ, твоя!» или какъ ямщикъ торопился лошадей запрягать, отыскивая цѣлый часъ шлею, которая была у него въ рукахъ, — а всѣ до колотья смѣются. А въ Чацкомъ вы его видѣли? Да неужели не видали? Это же и представить себѣ нельзя, не видавши! Не будь онъ бариномъ до мозга костей, онъ былъ бы первымъ артистомъ у насъ. Чацкій и Хлестаковъ — вы вообразите, такія двѣ крайности, и въ обѣихъ роляхъ онъ неподражаемъ былъ. А что онъ сдѣлалъ по части хорового пѣнія? По Европѣ возилъ составленный и обученный имъ хоръ. Говорятъ, у него голоса нѣтъ. Да онъ безъ всякаго голоса любого мужчину до слезъ растрогаетъ. Королева Викторія…
— Не взять ли намъ извозчика, — прервалъ я ее, не предвидя конца ея восторженнымъ похваламъ Ивану Трофимовичу. — Вы устанете!
— Нѣтъ, я же близко вотъ тутъ живу, — отвѣтила она, указывая рукой въ пространство. — Я нарочно наняла поближе квартиру, чтобы онъ не былъ одинъ въ такія минуты, когда ему нуженъ заботливый женскій уходъ.
— Вы давно знакомы съ Иваномъ Трофимовичемъ? — полюбопытствовалъ я.
— О, я его поклонница Богъ вѣсть съ какихъ поръ, но домами мы знакомы три-четыре года, — пояснила Маремьяна. — Не знать его было бы странно кому бы то ни было изъ русскихъ. Такихъ людей немного на Руси. Онъ все свое состояніе убилъ на свободное служеніе искусству. Огромное состояніе на это прожилъ. Я благоговѣла передъ нимъ прежде, чѣмъ увидала этого оригинальнаго генія. Потомъ я узнала, что онъ все болѣетъ, и пришла къ нему, какъ настоящая русская къ истинно-русскому человѣку, безъ рекомендацій, прямо, просто и честно. Я знаю, какъ тяжко одинокому человѣку, когда около него нѣтъ заботливой женской души. Онъ это тоже пережилъ и узналъ по опыту. Я такъ счастлива, что могу быть полезной такому человѣку.
И опять, немного раздражившись, она заговорила скороговоркой:
— Нѣтъ, а вы представьте эту сороку. Она никогда не видѣла его въ пору его лучшей дѣятельности, слышала только о немъ, потому что нельзя же было о немъ не слыхать, и ворвалась къ нему съ улицы. Зачѣмъ вы думаете? Учить его вздумала, зачѣмъ онъ съ его талантомъ разсказчика и пѣвца не обличаетъ язвъ общества. Теперь вѣдь въ модѣ эта обличительная литература, эти куплеты о современныхъ пошлостяхъ. Ну, такъ вотъ, по ея мнѣнію, онъ обличать долженъ, писать долженъ. Онъ разсказчикъ-импровизаторъ, онъ народный пѣвецъ, поймите вы это, а она пиши, обличай. Она вѣдь глупа, глупа непроходимо, не понимаетъ, что его разсказы именно тѣмъ-то и хороши, что они само вдохновеніе, что они похожи на пѣсни соловья, что все ихъ значеніе въ его передачѣ, и что они должны умереть съ нимъ. Ему пробовали подражать, передразнивать его, но все это выходило жалкимъ и пошлымъ. Ему вонъ и въ Чацкомъ, и въ Хлестаковѣ подражать пробуютъ, да развѣ это возможно? Онъ не актеръ, не голодный писака, не наемный человѣкъ, а свободный артистъ въ душѣ, русскій баринъ въ области искусства. Онъ не служитъ искусству, какъ рабъ, а дѣлаетъ честь искусству, нисходя до него иногда…
«Опять зарапортовалась», вспомнились мнѣ слова Ивана Трофимовича.
