Александр Бахвалов - Нежность к ревущему зверю
Толпа стала расходиться, оркестр смолк, и горе обнажилось сдавленными рыданиями, стонами женщин, скребущими по сердцу лопатами. А когда над одинаковыми бугорками выросли груды венков, снег посыпал гуще, словно и это входило в ритуал похорон — поскорее уподобить только что омытые слезами погребения вчерашним, позавчерашним и тем, что появились сто лет назад.
У ворот кладбища Лютров увидел Славу Чернорая, заслонявшего своей широкой спиной незнакомую женщину. Рукой в красной варежке она держалась за гранитный прут чугунной ограды, будто боялась упасть.
Когда Лютров поравнялся с ним, Чернорай сказал, что не сможет быть на поминках, говорил он и еще что-то, чего Лютров не расслышал: на стоянке за воротами запускали и прогревали застоявшиеся на морозе автомобили.
Тут же у въезда на погост стоял черный «ЗИЛ» Главного конструктора Николая Сергеевича Соколова, приехавшего на похороны с женой, старшей дочерью и сыном. Главный совсем занемог от горя, ему с трудом удалось четырежды нагнуться у могил, чтобы бросить в каждую по пригоршне мерзлой земли.
Первые недели были самыми трудными, рана кровоточила. Отец Сергея, Андрей Андреевич, приходил к Лютрову, оставляя старуху на попечение дочерей, не в силах выносить нескончаемые стоны жены.
— Один сын, Лексей, один!.. — громыхая по столу кулаком и роняя слезы, жаловался старик. — Войну прошел, сызмальства воевал, отчего не я, не старуха, а он, а?..
Проводив старика, Лютров пытался поскорее уснуть, но сна не было. Он видел себя в кабине «семерки», видел убегающий край взлетной полосы и — прямо перед собой — лицо Сергея, беззвучно повторявшего: «Куда ты тянешь?»
Утекала под самолет пунктирная линия на сером бетоне, каждую секунду готовая оборваться, а он не в силах был поднять самолет, оторвать его от земли…
— Давление выше нормы. Ощущаете недомогание?
Девушка-врач озабоченно поджимала губы и выжидающе глядела на Лютрова.
— Здоров. Вашими молитвами…
— Меньше курите. Сбавьте немного веса. Чаще бывайте на воздухе. На лыжах ходите?..
Она еще не научилась улавливать своим белым носиком запах спиртного у подопечных. Или прямо говорить ей этом, а потому и спрашивала о ерунде, чтобы скрыть свою девчоночью робость. Крохотная, снежно-свежая в накрахмаленном халатике, она перебирала стерильными пальчиками на волосатом запястье его руки и нервно краснела, если вена вздрагивала на пять ударов чаще положенного.
…Как молния в безлунную ночь, катастрофа высветила не только слабые места в конструкции «С-14», но и людей, заставила говорить не только о погибших, но и о живых.
На заключительном заседании аварийной комиссии один из ее членов, пожилой начальник отдела автоматики КБ, ошеломленный истолкованием причины происшедшего, спросил: почему опытную машину с такой поспешностью передали молодому летчику? Насколько ему известно, командиром «семерки» до последнего времени был Боровский. Ему объяснили, что ничего недозволенного в этой замене нет, и это не исключение, а установившаяся практика. Обстоятельства порой вынуждают подменять летчиков даже на несколько полетов, так что в решении передать самолет для продолжения испытаний Димову, долгое время летавшему вторым летчиком с Боровским, ничего необычного нет. Для такой подмены достаточно отметки инспектора в летной книжке любого высококлассного испытателя фирмы.
Начальник отдела автоматики так и не узнал, что коснулся весьма щепетильной области интересов «самого» Боровского, за глаза величаемого «корифеем».
Заключительные испытания «семерки» должны были проводиться в отдаленном районе. Работа неброская, а Боровскому нужно было во что бы то ни стало находиться на глазах начальства: готовился приказ о назначении командира на новый пассажирский лайнер «С-441». Дело громкое, как в таких случаях говорят летчики. Надеяться, что о тебе вспомнят, когда ты будешь за тридевять земель, сомнительно. Поэтому ему нужно было высвободиться заранее, до первого вылета «С-441», намечаемого на лето, и «корифей» пустился в нехитрую дипломатию, призывая начальство оказать доверие способному испытателю из нового пополнения, дав ему возможность проявить себя на завершающем этапе испытаний «семерки».
Чем бы ни была вызвана дипломатическая активность Боровского, уступившего Димову свою работу, «корифея» никто не подозревал в злом умысле, это исключалось.
Боровский был опытным и в высшей степени толковым испытателем. Никто не помнил за ним сколько-нибудь серьезной летной ошибки. И он любил летать. Журналисты ставили его имя в ряду самых видных асов авиации. Но при близком рассмотрении он во многом терял, причиной тому была непрезентабельная суетность, тяготение к влиятельным мужам КБ, к местному начальству.
Характер свой Боровский выказал и позже, когда Старик- так летчики звали Главного конструктора — утвердил ведущим летчиком «С-441» Славу Чернорая. Боровский посчитал себя незаслуженно обиженным. Узнав же, что будущий командир «С-441» водит компанию с Костей Караушем и Виктором Извольским, любителями «повеселиться», о чем, кстати, и. о. начальника летного комплекса Юзефович имеет соответствующие сигналы, Боровский с иронией заметил, что вот-де каким людям доверяют ответственные заказы. Нельзя было до такой степени доверять известной поговорке: скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты; Чернорай брал в рот спиртное разве что «в дни противостояния Марса», как сказал Костя Карауш, когда узнал о выпаде Боровского. Брошенный камень попал в руководителя отдела летных испытаний Петра Самсоновича Данилова, через руки которого проходят все кандидаты на новые машины и который к тому же дал себя уговорить Боровскому передать «семерку» Димову. Но этого старого и осторожного инженера, сорок лет проработавшего па фирме, можно было обвинить в чем угодно, только не в опрометчивых решениях. Выслушав Боровского, Данилов вызвал для консультации врача летной службы.
Девушка-врач, взволнованная общим вниманием, четко выговаривая, заявила, что у Вячеслава Ильича Чернорая ею не замечены какие-либо отклонения в состоянии здоровья, и, как иллюстрацию к сказанному, показала журнал с отметками кровяного давления летноподъемного состава за последний год. Снисходя к ее волнению, начальник летной базы Савелий Петрович Добротворский, герой войны, генерал в отставке, в кабинете которого проходил этот разговор, подчеркнуто учтиво поблагодарил ее за сведения, а когда она вышла, резко встал из-за стола.
— В следующий раз потрудитесь сами проверять сплетни, которыми пользуетесь, — бросил он «корифею». — Я вам не царь Соломон!
Но Боровский не мог остановиться. Видимо, всерьез обиделся. На бурном заседании методсовета, когда утверждалась одна из программ испытаний порученного Боровскому «С-440» — большой турбовинтовой серийной машины, превращенной в летающую лабораторию, «корифей» неоправданно бурно отреагировал на малую неточность в подписанной ведущими инженерами и Даниловым программе, не стал слушать объяснений, когда ему пытались доказать, что документ в конце концов обсуждается методсоветом, да и ошибка невелика, а недвусмысленно заявил, что возможность подобных «оптических аберраций» в организации летно-испытательной службы па базе и привела в конце концов к катастрофе «семерки».
Прослышав об этом, Костя Карауш отметил:
— Это уже кое-что.
До отъезда в командировку Лютров слышал, будто Данилов беседовал со Стариком о поведении Боровского. Но до того ли Главному сейчас, чтобы заниматься еще и амбицией «корифея»?
…Лютров начал летать с Саниным на «С-04» после аварии «С-40» в 1959 году. В отличие от второго летчика Андрея Трефилова, Санин оставался на борту с командиром корабля Иваном Моисеевым до последней минуты и выбросился из машины, когда пожар в зоне четвертого двигателя ослабил крепежные узлы и мотор отвалился. Потерявшая равновесие машина мгновенно свалилась на крыло, так что Санин едва успел выбраться из аварийного люка.
Прыжок был неудачным, Санин опустился на старую осину, в лесу за деревней, сильно ударился. Побаливала спина, и он не на шутку боялся, что врачи «зарубят».
И радовался, как ребенок, когда увидел в летной книжке пометку «без ограничений».
Вернувшись из госпиталя, Санин как-то обмолвился в присутствии Гая-Самари и Бориса Долотова о «некоторой поспешности», с которой покидал самолет Андрей Трефилов.
Убедившись, что включение противопожарной системы не сбило огонь, Трефилов расстегнул ремни и сказал Моисееву:
— Поскольку… у меня сегодня день рождения… я покидаю машину.
Моисеев вначале и не понял его, вопросительно посмотрел на Санина, снова на Трефилова, но затем отвел глаза, будто устыдившись, и, прежде чем Трефилов успел покинуть кресло, дал команду выбрасываться. Кроме Санина, никто из экипажа ничего, кроме того, что второй летчик с завидной оперативностью выполнил команду командира корабля, не понял в поведении Трефилова.
