Юрий Федоров - За волной - край света
Баранов торопливо сбросил ноги с рундука и поднялся. Стало видно: человек крепок и плотен телом. Однако приметить можно было и то, что Александр Андреевич немолод, так как во всей фигуре угадывалась та прочная основательность, которая появляется в человеке, перевалившем за сорокалетний предел.
Баранов наклонился за сапогами. Из–под рук со злым писком метнулась рыжая тень. Шмыгнула под рундук.
— Тьфу, погань! — отдернул руку Александр Андреевич. Не мог привыкнуть к корабельным крысам — длиннохвостым, крупным, словно кошки. Галиот был стар, и крысы одолевали мореходов. Их ловили капканами, как зверя в тайге, но все одно — глянешь в угол, а она скалит желтые зубы, блестит глазами.
— Тьфу, — плюнул Баранов. Но надо было привыкать и к этому.
Он натянул сапоги, набросил тулупчик и, прогремев каблуками по крутому трапу, вышел на палубу.
В лицо ударил более резкий, чем в каюте, запах моря, дождем с ног до головы окатила разбившаяся о борт волна. Порыв ветра ослепил, рванул на груди тулупчик и чуть не вбил назад, в каюту. Александр Андреевич ударился спиной о косяк, с трудом захлопнул дверь. «Однако, — подумал, переводя дыхание, — балует море». Хватаясь в предрассветной серой мгле за леера, неуверенно ступая по уходящей из–под ног палубе, шагнул к капитанской рубке.
Галиот вздымало, как на качелях. Моря не было видно. Но постепенно глаза обвыклись, и Баранов увидел несущиеся с левого борта на галиот громады валов. Они показались много выше корабельных мачт. На вершинах черных валов закипала белая пена.
Такого он еще не знал и невольно вжал голову в плечи. Вал упал, не дойдя до борта, рассыпался пенными брызгами. И сей же миг следом за ним полез горой к небу второй вал — еще грознее, еще круче. Горб набухал, вздымался медленно и неотвратимо, наливаясь пугающей чернотой. Вал прорезали ослепительно белые жгуты пены, как грозовую тучу сполохи молний. Можно было подумать со страху — конец утлому суденышку. Но галиот скользнул наискось и, развалив вал на две пелены, выскочил на гребень.
Александр Андреевич, не выпуская из рук спасительного леера, оглянулся и увидел капитана. Тот стоял у мачты, выглядывая в море видимое, наверное, только ему. Александр Андреевич с опаской отпустил леер и перебежал к капитану.
Капитан Бочаров оборотил к Баранову мокрое лицо.
— Гудит? — собравшись с духом, крикнул ему в ухо Александр Андреевич. — Черно море–то, черно!
Бочаров взглянул странно: что–де, мол, земляной человек, или и впрямь не боишься? Но о страхе не сказал. Крикнул только:
— Гроты и кливера поставлены. Больно тяжел галиот. Грузу взяли лишку.
Слова капитана рвал и путал ветер, но все же голос выдал волнение. Баранов понял: дело нешутейное. И разом собрался, скрепился душой, как всегда, предчувствуя опасность.
Великое дело вот так вот — в минуту опасную — душу скрепить, не дать страху побороть себя. Страшно всем, но тот лишь сверху станет, кто страх за горло возьмет. Истина эта старая, ан не каждый ее помнит в минуту испытаний.
Очередной вал, вспенившись у борта, захлестнул капитанскую рубку. Баранова ударило так, что он не устоял на ногах. Его швырнуло к переборке. Он поднялся на колени, но его сшибло в другой раз, потащило по палубе. Бочаров едва успел придержать управителя за мокрую полу тулупчика. Александр Андреевич, из последних сил подтянувшись за леер, встал рядом с капитаном. Грудь была полна воды, мокрый тулупчик наваливался на плечи тяжким грузом. С трудом выхаркав обжигавшую горло соль, Баранов вновь оборотился лицом к капитану.
Тот по–прежнему стоял столбом, руки стыли на леере.
— Ты бы в каюту шел, Александр Андреевич, — крикнул, не поворачиваясь, Бочаров, — чего здесь–то?
Но Баранов только упрямо мотнул головой: ничего — де, ничего. А ветер отбрасывал от леера, жег лицо. Новый вал наползал на галиот.
Раздувая шею, Бочаров прорычал в темноту:
— Марселя ставить!
Марселя были последней надеждой капитана. Парусности не хватало, и Бочаров рассчитывал, что марселя вытянут тяжелый корабль на волну.
Валы стремительно сшибались, били и били в борта галиота.
Трудно было поверить, что ватажники пойдут на мачты в такую качку. Судно укладывало с борта на борт. Но Бочаров вновь прорычал:
— Все наверх, сучьи дети!
И Баранов увидел, как на ванты тенью бросился один, за ним другой, третий…
* * *Отправив галиот «Три Святителя» в дальний поход, Григорий Иванович Шелихов вздохнул с облегчением. Сдержал слово перед поселенцами новых земель — прислать еще в этом году судно. Но тут же заторопился. Спокойно дня не просидел. Знал: многое еще необходимо на Кадьяке, да и с провиантом на новых землях трудно. Нужда великая была снарядить хотя бы еще один галиот и отправлять не мешкая. Хлеб, хлеб ждали поселенцы.
Не в силах усидеть за столом, Шелихов поднялся, шагнул к окну и сильным кулаком ударил в раму. Половины рамы распались, и в застоявшийся, спертый воздух пакгауза ворвалась живая струя. Приказчик подхватил сорвавшиеся со стола бумажки. Но Шелихов даже не обернулся. Стоял, смотрел, как завиваются на волнах белые барашки. Ветер трепал, путал ему волосы.
— Ну, — наконец обернулся Шелихов к приказчику, — что скажешь?
Тот пожал плечами.
— Нет, — сказал Шелихов, — надо найти. — И опять, повернувшись к окну, поймал за ручку хлопавшую на ветру раму, притянул с силой.
Приказчик молча смотрел на широкую спину хозяина.
— Найти, — закрыв окно, повторил Шелихов, — непременно найти.
В тот же день он поговорил с одним купцом, другим и выведал: хлеб в Охотске есть в лабазах капитана порта Коха. Свой ли, государственный — не знали. Провиантских складов портовых никто не проверял, а Готлиб Иванович говорил: хлеб его — и требовал бешеных денег. Шелихов и так и эдак к нему подъезжал, но Кох не уступал и полушки.
— Ты купец, Григорий Иванович, — посмеивался, — купец… Знаешь, цену назначают по спросу. — И плечиком при этих словах поиграл, словно свербило у него в спине: — Хе–хе…
Сломал Кох лицо сладкой истомой, потянулся, выворачивая суставчики: «И‑ах!»
Знал: Шелихову деваться некуда.
Плюнуть только и оставалось, но а хлебушек… Приходилось соглашаться.
— Дело–то державное, Готлиб Иванович, — все же сказал Шелихов, — державное. Уступил бы.
Кох взглянул сумно.
— Понятно, — возразил, — а мы о державе денно и нощно печемся. Живота не жалеем. Я вот, к примеру, с зари до зари в присутственном месте. Куска некогда перехватить. Да и ночью, ночью караулы проверяешь, солдатушек учишь. Не до сна–а–а, — он растянул слово, как ежели бы зевота рот ему раздирала. Руками развел: — Какой уж сон? — Откинулся на спинку стульчика. Глаза глядели с усмешкой.
Шелихов каблуком в пол пристукнул. Подумал: «Неужто удавки на тебя нет?» А вслух сказал, глуша голос:
— Какая окончательная цена будет?
— Названа, названа цена, голубок.
Во всем стал припоном капитан порта. Медеплавильни кампанейские закрыл, у причалов теснил, не позволяя и малых лабазов построить, на новую верфь то и дело нос совал: и там–де не то, и здесь не это. Шелихов на что зла не помнил за людьми, отходчив был по характеру, а и то, как увидит капитанскую шляпу с пером — в груди все займется.
— Названа, названа цена, — в другой раз пропел Кох. И обозначил цифру вовсе бесстыдную.
Денег таких у Шелихова не было.
Ничего не добившись, Григорий Иванович вышел от капитана порта. Пожалел, сильно пожалел, что главный компаньон его — Иван Ларионович Голиков — в Иркутск уехал. Вдвоем они, дал бы бог, что ни есть, а придумали.
Одному приходилось круто. «Собака, — подумал о Кохе. — Вот уж впрямь собака». Надо было выворачиваться. И еще подумал: «И что это меня то с одной стороны, то с другой колотит? Когда же полегче станет?» И, только вспомнив говоренное как–то отцом: «Сам себе в радость лишь дурак живет», чуть приободрился.
В Охотске все знали: слово Шелихова крепко, купчина он известный, основал Северо — Восточную кампанию, новые земли осваивал за морем, но была и трещинка, и трещинка немалая. А коль есть трещинка — люди руку протянуть не спешат. Помогают охотно тому лишь, кто помощи не просит. Попросил — подумать надо: что из того выйдет, да и вернется ли к тебе просимое? А тут случилось так, что кяхтинский торг, через который шла меховая рухлядь со всей Сибири в Китай, вовсе зачах. Лавки купцы позаколачивали. А сибирские меховщики на Кяхту только и полагались. Здесь цена в два, в три раза превышала то, что давали за меха на камчатском, охотском и даже иркутском рынках. И вот те на — китайцы торг прикрыли. Почешешь в затылке. Амбары полны были у Шелихова мехами добрыми, но вот куда их повезешь, кому сбудешь и какую цену возьмешь? А, купец, что скажешь? Дашь в долг в таком разе, хотя бы и под верное слово? Хм… Вот то–то! Такое только в красном разговоре бывает: давай–де, давай! Поможем! Ежели бы люди друг другу помогать научились — сирых давно не стало б. И все бы пряники каждый день ели. Тульские, с печатным орлом.
