Василий Афонин - Клюква-ягода
Да сам попивает шибко, Семен-то. Молчком, скандалов не затевает больше. Наберет на озеро. А то в бане, зимой если. Я как-то подошла, а он плачет в предбаннике. Да страшно так, взахлеб. Ну, думаю, проняло тебя наконец! И жалко стало... А за избу задаток внес уже, нашел. На клюкву он сильно надеется, Семен. Много нынче ягод всяких, а клюквы сверх всего. На Ближних рвут уже. Верку думал взять с собой, да разве ее заставишь жить в тайге? Ушел один. Ведер сорок если наберет, обойдемся и со свадьбой. Да хоть бы нарвал, а то забота...
Сама-то как? — Лоскут опьянел от еды, отклонился к стопе. Закурить хотелось.
— А что сама? — не улыбнулась Фрося. — Как жила, так и живу. Вот, — она сдвинула со лба платок, — к тридцати годам поседела. Мать покойную поминаю часто, царство ей небесное... «Выходи, — говорит, — Фроська, чего там думать? Сыта-одета будешь и без горя за таким хозяином». И верно: одел-накормил. Драться хоть перестал, и то хорошо. Как-то, до пенсии еще, замахнулся, а Петька, младший, за руку его. Он Петьку — со всего размаху. Тот вскочил, по лицу кровь. И за братьями. Прибежали, кик сгребли в сенях, а я и заступаться не стала. Ушла за баню, села в траву — не видела, не слышала ничего.
Пластом лежал суток двое. Я уж молилась-молилась, да, господи, не пришибло его лесиной в тайге, не задрал медведь, не утонул в озере, прибери ты его сейчас, смилостивись! Стану с Веркой жить, отдохну хоть.
Встал. Баню сам истопил, парился вечер, грелся, траву какую-то пил. Неделю не разговаривал. С тех пор не трогает. Да что рассказывать, когда сам знаешь-видишь? — Улыбнулась чуть глазами, спросила:
— Надолго в Юргу?
Фрося сидела рядом, отделенная столом, смотрела на деверя и опять думала, как изменился он с прошлой осени. И как совсем непохож на брата, будто из другой семьи. Семен уж плешив, а у этого седоватый едва волос густ, не мыт, но чесан, а лежит ровно. «Волной», — как говорила Фрося в девках. Голову держит высоко, плечи как у брата, но не сгорблены ничуть, а когда идет по переулку, даже в этой вот одёже, глянешь и засмотришься. А говорит совсем не по-деревенски, прямо как учитель: мягко, да понятно, да без ругани. И такая у пего жизнь! А кто и виноват? Кто виноват, что у нее не так вышло? Сами. Сами так себя поставили, а теперь чего искать виновных? Если б вот сначала начать...
Лоскут мог сознаться невестке, что пришел в Юргу совсем, но подумал: а вдруг не получится? — и сказал другое:
— Сентябрь пробуду, нарву, сколько сумею, а потом... — Хотел по привычке сказать: куда глаза глядят, да не стал. Поднялся, кепку взял.
— Спасибо, невестка, теперь я сытый, выспался. Ты собери, что надо Семену, а я и пойду к нему. К вечеру там буду. Если клюквы много, останусь, а нет — так на Ближние. Или обратно вернусь, за деревней порву. Как в прошлую осень. Да есть и там она, Семен зря не скажет. Только вот выносить далековато. Болота.
— Может, помоешься? Баню истоплю, — Фрося ополаскивала посуду. — Давай, Михаил.
— Да теперь уж ни к чему. Не в гости направляюсь. Недели через три явимся, тогда. А то и в конце сентября. Хотя нет, через пару недель жди. Не выдержу я, по бане стосковался. Не помню, когда и парился. Но ты хлеба на всякий случай побольше положи! И курить, если найдется. У меня всего пачка махры осталась.
Фрося стала укладывать продукты в заплечный мешок, а Лоскут вышел на крыльцо, сел, с удовольствием обулся и полез в карман за махоркой. Он только ее и курил. На душе было спокойно и хорошо, Лоскут радовался, что опять находится в родной деревне, сидит на мытом крыльце братниной избы. Сытый, отдохнувший. Кругом тихо и так знакомо все. Еще бы помыться-побриться. Ну, это потом. Вот вернется недельки через две налегке, для начала с тремя ведрами клюквы, уступит, не торгуясь, кому-либо из местных, кто сам не в силах бывать на болотах, зайдет в магазин, купит, как всегда, пару белья, рабочую одежду, закажет невестке баню, а то и сам вытопит и уж тогда отведет с веником душу. А что сейчас на нем, невестка выстирает, зашьет — для тайги сгодится. Это в субботу. А в воскресенье он, чистый, во всем новом, пойдет по деревне повидаться с мужиками, ровесниками, поговорить. А то и выпьет с ними. Немного. На ночь — опять к озеру, чтобы найти очередную полянку в сосняке и рвать, рвать, рвать, не жалея ни спины, ни рук. Хорошо, что на Глухом избушка, до самых заморозков можно жить. И если клюква, как в прошлом году, то три-четыре ведра в день для Лоскута — пустяк. Начиная с завтрашнего дня до октября, самое малое, можно набрать ведер шестьдесят. Часть продать своим, деревенским, по десяти рублей за ведро, часть, а может, и все, сдать заготовителю по той же цене. Выйдет неплохая выручка. С такими деньгами можно и начинать. Только бы все, дай бог, было складно.
Никогда еще Лоскут не надеялся так на клюкву, как в этом году. Правда, в прошлые осени он больше десяти ведер и не рвал, не нужно было. И не на озерах — за деревней сразу. А на озера если и ходил, то просто за компанию...
—- Готово, — Фрося вынесла на крыльцо сумку. Натолкала под завязку. — Четыре буханки хлеба положила, сала, луку, соли пачку, — перечисляла она. — Картошки Семен брал ведро, огурцов соленых порядочно. Огурцов хватит. Солонины хотела завернуть, да на что она вам? Уток настреляете, рябчиков. Рыбы наловите на уху, сети у него там, лодка. Посуда есть — кастрюля, котел для чая. Сковородку в этот раз унес. Мешки тут еще, Михаил. Пять мешков. Десять я ему увязала, ну да вас двое теперь, не будут лишние. А ты бы поел чего на дорогу. Давай я тебе яичницу поджарю быстренько, а?
До вечера далеко. Да ты дорогу-то знаешь? А то заблудишь, ищи тогда. Ну, собаки держись. Она Семена выводила, спасала не раз. Двести рублей давали нынче за нее геологи, отказался. Поешь, правда, Миш?
— Да что ты, — засмеялся Лоскут, — я теперь сутки могу терпеть. Собаку отвяжи.
Фрося отцепила с кольца ошейника цепь, осмотрела лапу собаки, согнула ее несколько раз, сдавила. Собака тихонько взвизгнула, стала прыгать, чувствуя свободу. Стала лаять, глядя за речку в сторону леса.
— Ничего, — поднялась с колена Фрося, — затянулась рана. Не наколола б только. Вот еще что... Фуфайку тебе надо надеть. Ночи холодные. Хотя печка в избушке. Тогда дождевик лучше. Есть старенький, Петькин. В тайгу самый раз. Где подстелить сгодится. Петька все его надевал, за грибами когда собирался. Роста вы равного...
Она вынесла из кладовой заскорузлый, мятый брезентовый дождевик. Встряхнула.
— Ты вот что, Михаил. В эту субботу не придете, знаю, так в ту давайте обязательно. Шут с ней, с клюквой. Всю не соберешь. А я так и загадывать стану, баню попозже затоплю. Да не поругайтесь там. Давай пособлю. Ну, иди с богом!
Лоскут натянул дождевик, забросил за плечи мешок, лямки поправил, кепку и, кивнув невестке, мимо сарая, мимо бани взял берегом в верховье Шегарки.
Перелезая через городьбу огорода, он повернулся, махнул рукой и тронул дальше, не оглядываясь уже. Собака бежала впереди, поджидая, когда Лоскут отставал. Лоскут подзывал ее к себе, ласково разговаривая, трепал за уши. Юргу скрыло...
2
А Фрося, облокотись на воротца, смотрела вслед ему. Она стояла и смотрела так долго еще, уже когда Лоскута не стало видно — заслонило речным поворотом. Вспомнила вдруг, что они ровесники с Михаилом, родились в одну осень, и совсем скоро, в месяце октябре, сровняется им но пятидесяти. Вспомнила, как бегали вместе в школу — в первый, во второй, в четвертый класс. Фрося едва в шестой перешла и тут же бросила — семья большая, матери помогать стала. А Михаил учился дальше, восемь
закончил. Потом еще два года работал тут же, в Юрге, до осени сорок первого. А осенью сорок первого ушел на войну. Только-только восемнадцать исполнилось.
К тому времени Фрося еще не была родственницей его, снохой, или невесткой, как теперь по старинке называет Михаил ее. Ушел, а Семен остался. Бронь дали: охотник-заготовитель. Отца Фросиного призвали на шестой, седьмой ли день войны, следом — брата. Осталось их с матерью пятеро, Фрося — старшая. Зиму прожили, а весной мать и сказала ей:
— Ну, Фроська, как хочешь, а надо тебе замуж выходить. Одним нам войну не вытянуть. Давай-ка, вон за Семена Игнатова. Оп намекал мне уж, с осени еще. Как за стеной будешь жить: одета, сыта, нам помощь. Я уж и так и итак прикидывала — нет, ничего не получается. Давай, сами не прокормимся. А у него мяса невпроворот, ребятишек поддержишь. Замрут ведь...
— Ой, нет! — вскрикнула тогда Фрося. — Чем за такого, лучше и не выходить! Зачем?
— Ну и дура! — осерчала мать. — А за кого и пойдешь? Ровню твою, глянь, позабирали всю. Жди-гадай, кто вернется. А тут — от войны освободили. Это надо же — какое счастье человеку! Проглядишь, другая захватит. Ждать не станет. Охотниц до него много. Люська Лужакова при всех сказала: «За Семена кто пойдет, не прогадает». А он не хочет ее, Семен. На тебя заглядывает. А ты... Чего дуришь-то?
