Василий Снегирёв - Раноставы
Это, наверно, избаловало его. А не думал он о том, что не так давно его и в резон не брали. Мужиков-гармонистов в каждом краю не по одному было. Да война, треклятая, их во сыру землю сложила. Поднять бы их! Тогда свадьбам и вечеркам конца не было. Каждое бревнышко в дому пело бы, звенело. В войну, все знают, особенно-то не до веселья. Нынче, в первый год мира, посвободнее, не мешало бы пораздолиться. Не вечно же душу держать в потемках. Нужна как никогда музыка. Вот и зовут краянцы Миньку. А он куражится:
— Как попросите…
— Христом-богом, уважь! — унижаются перед задавалой.
— Ладно уж, так и быть.
Хорошо еще, на него добрый ум нападет. А бывало, зауросит — хуже дикой лошади. Упрется и — ни в какую. Словно шлея под хвост попала. Девчатам надо плясать да петь — самый азарт, — а он возьмет и свернет меха. Хоть ты выспись на нем. А то и получше отколет номер. Вытянется в струнку, как бравый солдат, гармонь под мышки и нахально откозыряет:
— Сладкого не досыта, горького не до слез.
Что руководит им? Не поймут ребята. Каково, скажем, в самом разгаре музыку оборвать! Все равно что опозорить на все Лебяжье. Кому понравится? Никому. Только сердце растравит и вечерку испортит. Одним словом, настроил Минька против себя холостежь. Он бы и согласен изменить привычку, да слишком далеко зашло. Ребята уж приготовили ему ловушку. И в каждом краю по-своему. Пригласили его тракторцы на вечерки. Любезно, с поклоном: «Проходи, садись за стол». С застолья начался вечер. Этот обычай издавна заведен. Его придерживались, хоть и время трудное. Тогда не до нарядов, лишь бы оскомину набить. А чтобы хозяевам не накладно, собирали со всех участников. Кто чем богат, тот то и приносил.
Минька проворным рос. Чтобы насытиться, ему явно не хватало еды на одних вечерках. Потому и перебегал из одного дома в другой. Тут да там поест, глядишь, веселится до утра. Где-то сэкономит на желудке, домой отнесет. Ведь, кроме его, у тетки Опросиньи еще четыре рта. Все мал-мала меньше. Каждый есть-пить просит. Где чего она возьмет? Тетка Опросинья сама не раз говорила: «Если бы не Минька да не гармонь, давно протянули ноги».
Уж игрок он изоправдашный. Не кривя, говорили: «Молодец дак молодец!» Любую песню подберет, любую пляску и танец сыграет. Умеет веселить народ. С кругу не сходит, когда в настроении. Сам поет, пляшет под свою музыку. Не каждый сумеет. Его игру есть чем вспомянуть. Для него ничего не жалели. Где и схитрит, прощали.
— Вон, видишь, боком пошел к порогу, — шепнул как-то на вечерке Ванька Шморнев.
— Пускай, — оскалился Юрка Зуенок.
Гармонист, ловко лавируя между танцующими, повернул к порогу и прытко шмыгнул в сени. Послышался душераздирающий рев. Девки от испуга разбежались. Юрка потянул за собой ребят, а девкам крикнул:
— Чо вы, как тараканы, расползлись! Айдате смотреть.
На крыльце прыгал в капкане Минька.
— Клюнул на приманку, — кивнул ребятам Юрка. Они заржали, а девчонки, едва сдерживаясь, прыскали в ладони.
— Смешно дуракам, — тянул пострадавший, пытаясь разжать скобы. Но щечки капкана срывались, зажевывали брюки.
— Я вам тоже устрою, будете знать.
— Мы тебя раскусили, — сказал Юрка.
— Что за шуточки? А ну помогай! — Галька крутила Юркой, как могла. Она знала, что парень ее любит. Вот и сегодня из-за нее приперся. Она же терпеть его не могла, зато о Миньке обмирала. Юрка это видел, давно вынашивал злобу и искал удобного момента отомстить сопернику.
— В капкане доскачет, — бросил Юрка.
— Я кому говорю?
Парень подчинился. Небрежно ступил на хвостовик капкана, дужка раскинулась. Минька, не огрызаясь, зная повадки тракторцев, только с досадой взглянул и смотался.
Черт его потянул к тракторцам! Надо было остаться со своими, лисьянцами. Ведь свой своему поневоле друг. Как не дошло раньше! Чем оправдаться перед ними? Сзади хомут не одевают. Ушел бы сразу к ним, может, этого и не случилось. Хромая, он доплелся до Васьки Мыши на очередные вечерки. Прилип к изломанному ставню. В избе пусто. Поди, кончился вечер? Прислушался. Кто-то за простенком хихикнул, и перед щелью промаячил Санко Симаков.
— Пошли плясать.
— Без девок неинтересно.
— Мы чо, хуже?
Он схватил сковородник, щипая воздух, будто струны балалайки, зазвенел:
Знаю песню про Онисью:Хорошо блины пекет,Сковородничек на полку,А сама дробить пойдет!
Санко — бой, ох уж плясун! Никому не переплясать. Онька Жукова, о которой пел, и та в подметки не годится. Ребятам и вовсе не угнаться. Они лишь моргают глазами.
— Чо, стоять пришли?
— Не умеем по-твоему.
— Учитесь, пока живой, — хохочет весельчак.
Ребята топали, как кони, невпопад, заглушая друг друга. Тут и вынырнул из дверей Минька. Раздернул однорядку — хотел удивить. Парни от неожиданности окаменели. Первым опомнился Санко.
— Наблудился?
— Вы сами виноваты.
— В чем же?
— Поздно пригласили.
— Отменил бы очередь.
— Я же давно отсулился тракторцам.
— Вот и проваливай к ним.
— Не пойду.
— Не сладко там?
— Дерутся да шпакулят.
— Ты думаешь, у нас даром пройдет? А ну, робя, ташши ему ведро с тряпкой, пусть пол моет.
— Я не топтал.
— Это кто наследил? — придирался Санко. — Приступай! Вымой так, чтоб все блестело.
Минька закатал штаны. Правая нога у него взбагровела, опухла. Маленький пробитый рубец запекся.
— Не могу в наклонку.
— Привяжи на клюку. Где дак дошлый, а тут соображенье потерял.
Парень пыхтел, корчился от боли, но старательно драил пол. Тольку Натальиного заставили играть на гармошке. Он всех моложе и безропотно выполнял волю старших. Толька рванул меха. Минька покраснел от злости. Так бы и закатил вот этой половой тряпкой по Толькиной роже, не выкобенивался бы. Сморчок! Куда старшие, туда и он. Пристраивается к каждому.
А Толька вовсе не хотел оскорбить Миньку. Он с радостью принял ребячье предложение. Ему давно хотелось поиграть, да не подвертывался случай: Минька никогда не выпускал гармонь. Даже и тогда, когда отдыхал. Толька и воспользовался обстановкой. А не получится, так хоть кнопки подавит.
— Играй, не гляди на него, — сказал Санко. — Вишь, как шустрит под родимую.
Толька, не соображая, дергал меха. Басы перебивали голоса. Гармонь ревела, как затравленный зверь.
— Хватит изгаляться! — крикнул Минька.
— Ты думал, тебя с объятьями встретят? Проходи, мол, дорогой, садись за стол… Держи рот шире! Мы тебе тоже не покоримся.
— Я не заставляю.
— Зато вынуждаешь. Мы долго терпели. Теперь ты потерпи.
— Спасибо.
— Не на чем.
— Мыть не буду.
— Тогда выполнишь другое условие, — сказал Симаков.
— Какое?
— Вон Тольку играть научишь. Себе замену подготовишь.
— У него же руки не по циркулю.
Не зря лисьянцы предлагали выучить парня. Он безотказный. Не будет задаваться, как Минька. Его подучить надо. Показать, что к чему, а остальное сам сообразит. Способный малый — музыку на лету схватывает.
— Договорились, или опять увильнешь?
— На гармони играть — не корову доить. Талант нужен.
— Кто тебя научил играть?
— Самоучкой дошел.
— Сам допетрил?!
— Сам.
— Хватит травить. Говори, будешь или нет?
Минька согласился. Куда денешься? Привяжутся — ни за что не откажешь. Не согласишься, другое наказание могут придумать. С них сбудется.
Начали заниматься.
— Ты не гляди на клавиши, — говорил учитель. — Слушай музыку. — Он проиграл «Катюшу». — Теперь сам попробуй.
Ученик полыхнул от радости.
— Не спеши, запоминай мелодию.
— Усвоил?
— Ага.
— Спой. Толька спел.
— Ну и музыкант! Тебе же медведь уши оттоптал.
— Ты не ври, — заступились ребята за Тольку.
— Может, цифры подпишем на клавиши.
— Давай! — Толька аж подпрыгнул.
— Это чепуха!
— Не сразу же Москва строилась. — Санко больше всех переживал за Тольку. — Пусть с техникой освоится.
— Музыку надо чувствовать, а пальцы сами найдут клавиши, — твердил Минька.
Ребята донимали Миньку, и он разметил цифры на клавишах.
— Во! Совсем другой коленкор!
— Сейчас пляску научи, — попросили ребята.
— Всему свое время, — отмахнулся Минька. — Пусть это вызубрит.
— Боишься авторитет потерять?
— Идите вы к лешему, — выкрикнул со злостью парень и захромал к выходу.
— У лешего своих до лешева. Ты лучше не забывай — следующие вечерки в марте! — кричали парни вслед.
— У кого?
— У Петьки Желницких.
— Ладно.
Петькин дом стоял у конного двора второй бригады, на краю села, в полкилометре от кладбища. Дом у Желницких большой — из четырех комнат. Но ютились жильцы в кухне. Остальные комнаты не отапливались: дров на зиму не хватало. В марте топливо исходило на нет. Поэтому к лету комнаты открывали, а к зиме — заколачивали. От постоянной сырости дом гнил и рушился. От кухни прихожая отошла почти на четверть, горница от прихожей — на ширину ладони, а между спальней и чуланкой такая образовалась дыра, хоть шапку кидай — проскочит. В сенках осталось всего пять половиц — остальные ушли на дрова. В горнице, которую открыл для вечерок Петька, висел мохнатый куржак. Отопить ее — не один воз дров понадобится.
