Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья
Водичка-то прохладной оказалась. Не то чтобы совсем холодная, но и не такая, чтоб нежиться в ней долго. Первым на берег выбрался Федька Рослов — посинел, оширшевел, как ежик, — и стал одеваться. После него Степка выскочил. Попрыгал на одной ноге, зажал ухо рукою — это чтобы вода вылилась, — и натянул штаны.
— Солить! Солить! Солить его! — завопил Ванька Данин. А Яшка тут как тут. Его хлебом не корми, только поозорничать дай.
И полетели в Степку горсти мокрого песка — всю грудь и всю спину заляпали.
— Ну, чего ж вы творите-то, разбойники! — взбеленился Степка и, присев на корточки, начал загребать песок обеими руками и быстро-быстро швырять его в ребят.
После такой потасовки любой поросенок мог позавидовать им, потому снова пришлось возвращаться в холодную воду. Песок и в волосы набился, и на зубах скрипел. Одевались все разом по Ванькиным правилам: сперва натянули рубахи, а после того — штаны. Подчинившись большинству, в душе Степка не мог смириться с насилием.
— А все ж таки не стану я приучивать себя эдак вот одеваться, — возразил он. — Василий вон наш в солдатах служил, а завсегда сперва штаны надевает. И дядь Макар тоже. Все, кто в солдатах служил, так делают.
— Эт отчего же так-то? — спросил Ванька Данин, на ходу застегивая последнюю пуговицу на штанах и поспевая за ребятами по подъему.
— А враз да по-скорому удирать придется, — сердито пояснил Степка. — Рубаху-то и на ходу надеть можно, а штаны ты вон снять попробовал и то башкой в песок угодил.
— Ох, и дурак ты, Степка! — засмеялся Яшка Шлыков. — Какой же из тебя солдат выйдет, коли ты не дорос, а уж соображаешь, как удирать легче? Без штанов-то куда ловчее выйдет, рассуди-ка сам.
Спорили ребята долго, не подозревая, что пройдет не так уж много времени и они на деле узнают, как лучше одеваться солдату.
А пока война гремит где-то далеко-далеко. Письма оттуда идут по целому месяцу, а то и более. Бабы слушают их всегда со слезами и неустанно благодарят бога за то, что хранит родную кровинушку. Мужики загадочно покрякивают, затылки чешут. Молчат. Не хотят порушить шаткого бабьего утешения. Ведь пока тащилось письмо до родной избы, солдата на войне и покалечить могут, и в плен взять, и похоронить. И опять сжимаются сердца в тоскливом ожидании следующего письма.
А сколь силушки надо, терпенья адского, чтобы весточки дождаться! Почты в хуторе нет. В Бродовской почта, в станице. И привозит ее оттуда поселковый атаман один раз в месяц, когда срок подойдет солдаткам пособие выдавать на детишек.
Кестер Иван Федорович почаще в станице бывает, но берет лишь свою почту — с хуторской не связывается. Ему и газеты приходят, и даже журнал — «Нива» называется. И письма с фронта Иван Федорович получает регулярно, а что в них Александр, сын его старший, пишет — никому то неведомо. Только похвастался как-то перед мужиками, что сын его, ушедший на войну прапорщиком, произведен в подпоручики и скоро поручиком станет.
Бабы хуторские да и мужики поселкового атамана ждут с трепетом, с затаенным дыханием: и радость может он привезти, и горе великое. Кое-кому привозил уже. Насупится этак, взглядом в землю вперится и подаст неподъемно тяжелую весточку. По хутору в тот день бабий вой разливается. Голосят и свои, и чужие. Мужики чернее ночи бывают, слова лишнего от них не дождешься.
Это уж потом, как схлынет первое ошеломление, через неделю порою, начнутся толки, пересуды, прикидки, потому как любого такая бумажка посетить может.
3Осенью пятнадцатого года Колька Кестер поступил в восьмой последний, класс Троицкой мужской гимназии. В хуторе все знали, что учится Колька плохо. Может быть, по тупости природной, а может, лень его одолела. Знали это потому, что Иван Федорович не скрывал своей нелюбви к младшему сыну, наказывал его постоянно, а случалось, ругал принародно. В действительности Колька учился не хуже других, а даже лучше многих одноклассников. Только вот с дисциплиной никак не клеилось. Если бы он к тому же еще и учился плохо — давно бы вытурили его из гимназии. И не однажды грозились исключить, но всякий раз гроза постепенно утихала, и опять приходили веселые деньки.
От души потешались над нелюбимыми учителями гимназисты, а урок закона божьего был, пожалуй, самым веселым. Вел его отец Досифей, маленький попик — с лица тощий, кончик тонкого розового носика вперед подался, бровей почти нет, веки вокруг серых зрачков постоянно красные. Лысину на макушке тщательно зачесывал, но она предательски проглядывала сквозь жиденькие волосы, заплетенные сзади в две жалкие косички.
Но было у отца Досифея небольшое брюшко — этакий рахитный пузырек, — оно и придавало попику степенность и важность, оттого любил он постоянно поглаживать свой животик.
На час закона божьего Досифей являлся в белой ризе. На молитву поп становился впереди класса и не имел права обернуться или даже оглянуться на молящихся послушников до конца молитвы. Этим-то и пользовались гимназисты. В спину попа летели огрызки соленых огурцов, моркови, яблок, грецкие орехи, смятые бумажки, предварительно смоченные чернилами, так что Досифеева риза сзади уже не отстирывалась и не отпаривалась. Зато спереди сверкала она безукоризненной чистотой. Это и не давало покоя гимназистам.
В хмурый октябрьский денек все-таки посетила кого-то светлая мысль. Перед часом закона божьего добыли ребята из печной трубы жирной сажи и густо смазали ею дверные ручки.
А Колька Кестер, ничего не зная о заговоре, как только наступила перемена, раздетый выскочил на улицу — снег на дворе-то был, — свернул за угол гимназии и чуть не до Монастырской улицы сбегал, чтобы нарвать репейных головок. Это задумано было раньше и входило у него в подготовку к часу закона божьего.
Репейные головки цепко лепятся почти на любую одежду, потому занятно насадить их на Досифееву ризу во время молитвы.
Только влетел он в коридор — звонок. Хорошо, что у двери стояли ребята — смазанную ручку охраняли. Так все равно Колька с разбегу ткнулся в нее рукой.
Пока стояли на молитве, Колька успел штук пять репейных головок запустить в Досифееву спину, и руку свою бумагой почти добела оттер. А после того урок длился не более пяти минут.
Едва повернувшись к классу, отец Досифей, начал размеренно поглаживать свое брюшко, оставляя на белой ризе черные продолговатые пятна сажи. Сперва послышались еле уловимые всхлипы, будто сдерживаемые рыдания. Потом прысканья стали повторяться все чаще и громче.
Отец Досифей насторожился. Ребята зажимали рты, клонили головы к партам, давились глухим смехом. Ничего не понимая, Досифей побегал растерянным взглядом по гимназистам, оглядел окна, стены класса, даже повернулся кругом несколько раз, как муха после отравы. И, взглянув на свой живот, остолбенел.
— Ах, ироды вы проклятые! — простонал попик и, словно отмахиваясь от нечистой силы, боком стал продвигаться к двери.
Как только исчез отец Досифей, класс грохнул раскрепощенным смехом. Но Колька, не однажды наказанный и не раз предупрежденный за прежние грехи, раньше всех почуял неладное.
— Чего вы ржете-то, жеребцы? — заорал он. — Сейчас же Афоня придет! — И, вскочив, вырвал из тетрадки два листа, прихватил у соседа промокашку и бросился, к двери — протирать ручку.
Ах Колька, Колька, бесталанная твоя голова! Посидеть бы тебе, прижавшись, на месте да помолчать. Авось и на этот раз пронесло бы. Так ведь нет — сунулся чужие грехи прятать. А классный наставник, Афанасий Касьянович, заметил его у двери в коридоре. Но вначале вида не подал.
Пригладив рыжие волосенки, гладко зачесанные набок, Афоня сцепил короткие, будто вывернутые руки, потянул их вперед, словно стараясь удлинить, и совсем не громко спросил:
— Н-ну-с, так кто же сегодня именинник? — Помолчал, скользя взглядом по классу. Тишина воцарилась нерушимая. — Сами скажете или дознание потребуется?
— А у нас именинников нету сегодня, — брякнул из тишины Колька и тут же покаялся.
За глаза потешались гимназисты над классным наставником по-всякому. Даже вслед ему напевали тихонько: «Афоня рыжий, злой, бесстыжий». И ведь доносились порою до его развесистых ушей такие напевчики, но делал вид, что не слышал. Самое же страшное было назвать его белой мышью. Тут уж пощады не жди.
— Стало быть, именинников нет! — побагровев, взвизгнул Афоня. — Я что, неясно спрашиваю? Кто измазал дверную ручку сажей?
Снова унылая, пришибленная тишина в классе.
— Пакостить всегда есть смелые, а признаться — нет таковых.
Опять каменная тишина. Глаза прячутся, дыхание замирает.
— Встать всем коленями на парты! — И пошел по рядам, проверяя, как выполнено его приказание. — Да не так! Не сюда! Вот в эти выемки коленками становитесь! Ручки, карандаши убрать из них, а колени поставить.
