Николай Вагнер - Преодоление
Много фотографий, много лиц. Там они в спецовках, тут — в костюмах с иголочки, поют со сцены или сидят за книгой в читальном зале. Груздев перекладывает подшивку на стул, закрывает глаза. «Да… есть руки, множество хороших, надежных рук, в которые можно передать это еще не достроенное за всю жизнь огромное здание. Можно, потому что люди вобрали твердость и убежденность. Они сумеют преодолеть самые крутые, самые ножиданные перевалы, а что может быть радостнее этой мысли?! Коростелев вот такой радости не испытывает. Заблудился на полдороге, потерял главное в жизни — сокровенный ее смысл. И та половина дороги, которую Коростелев уже прошел, и та, которую еще предстоит пройти, ему безрадостны.
Не уверовал он в наше дело. Не знает — а скорее, не хочет согласиться с тем, что мало обрести личное благополучие, надо, чтобы его обрели все. Он просто жалок, бывший заместитель главного инженера Коростелев, особенно в этой истории с комиссией. Ладно, хоть не аноним. Его личной жалобой вызван приезд комиссии. Могла она с успехом направиться и на любую другую стройку, поскольку запланирована в оргработе главка тема о творческой инициативе ИТР. Но почему бы не откликнуться на сигнал снизу? Вот и прикатили. Вот и повидался Кронин с дружком-однокашником. И все же Коростелев был понятнее, нежели Кронин, узнал хоть, почем фунт лиха, на периферии поработал. Кронин же не расставался со службой в министерском аппарате с первых дней».
В коридоре послышались четкие шаги. Так стучать каблуками могла только дежурившая в этот вечер врач Нина: все сестры и санитарки носили мягкую обувь. Груздев не ошибся, вскоре вошла Нина в сопровождении сестры.
— Наш больной спит? — тихо спросила она и, подойдя ближе, прикоснулась к запястью Груздева.
Он открыл глаза, внимательно посмотрел на Нину и ответил вопросом, дружелюбно, чтобы не обидеть ее:
— Как вы думаете, разве человек может спать круглые сутки?
— Это только на пользу, Илья Петрович. Как наше самочувствие?
— Скверное. Скверное наше самочувствие. Не привык отлеживаться.
— Тут уж ничего не поделаешь. Так нужно, — ответила Нина, вооружаясь фонендоскопом. — Главное теперь для вас — покой. На что жалуетесь?
Помедлив, Груздев произнес раздельно:
— Воздуху бы поболе!
— Ну вот, — всполошилась Нина. — Я же с самого начала предлагала вам соседнюю палату. Она в два раза больше и, вообще… лучше, светлее. А теперь она занята больными.
— И хорошо, — сдавленным голосом отозвался Груздев. Волнение Нины и то, как споткнулась она на слове «вообще», напомнили ему разговор в санпропускнике с санитаркой.
— Ни в жисть не ложитесь в бокс, — шептала она. — На той койке начальник из автоколонны лежал и помер, слышно, в области.
Груздев знал о печальном исходе болезни начальника транспортного управления Карачана, отправленного из Речного на самолете в областной центр. Словам санитарки он не придал значения и категорически отказался от большей палаты.
— И хорошо, что занята. Уж коли определили меня в отдельную, пусть она будет поменьше. Иначе куда бы вы положили людей?
— Неужели, Илья Петрович, вы должны беспокоиться еще об этом? Нашлось бы место. И не так они тяжело больны.
— Как я? — попытался улыбнуться Груздев.
— У вас все нормально, — исправляя оплошность, оживленно ответила Нина. — Пульс приличный. Шумы в сердце — совсем не те, что вчера. А для того чтобы лучше дышалось, мы дадим вам кислородную подушку. Это и Пал Палыч рекомендовал, — ссылаясь на авторитет заведующего отделением, закончила она.
Груздев вопросительно вскинул брови, запротестовал:
— Увольте, мой юный доктор, увольте. Насколько я понимаю, этой неприглядной штуковиной награждают совсем никудышных. Я солдат еще живой! Скажите-ка лучше, почему ко мне не пустили Соколкова? Я же знаю, что он приходил. И вообще, кто тут у вас лежит: начальник стройки или — так себе, посторонний наблюдатель?
— Сейчас вы — больной, — мягко возразила Нина. — Вам противопоказаны малейшие волнения.
— С чего это я должен волноваться при встрече с парторгом? Неведение меня волнует. Вот что! Я должен знать обо всем, что там творится. Это для меня, если хотите, — лучший кислород, милая барышня.
— Ну, какая я барышня, Илья Петрович? Врач, притом дежурный. Не надо толкать меня на нарушения.
— Ладно, не будем ссориться. Что рассказывает Соколков?
— Ничего особенного.
— А все-таки?
— Ну… он говорил, — поколебавшись, ответила Нина, — что комиссия благополучно заканчивает работу. Так и сказал — благополучно. Стало быть, нет никаких причин для беспокойства. Отдыхайте, Илья Петрович. Спокойной ночи. Много разговаривать вам запрещено.
Нина встала, намереваясь уйти, но Груздев задержал ее.
— Что вы мне о комиссии? Таких комиссий на своем веку я видел не меньше сотни! Мне теперь черт не страшен, а вы — комиссия! Как стройка, скажите? Когда будет Петухов? Вот что меня интересует, а никакая там не комиссия! И чтобы Соколкова завтра пустить! Слышите?
Он выкрикивал это, приподнявшись на локте и порывисто дыша ртом. Нина побледнела. Не зная, как успокоить Груздева, она укладывала его обратно на подушку. С ее губ слетали ласковые, ничего не значащие слова. Пришедшая вместе с ней сестра торопливо накапала в ложку лекарство из склянки.
— Вот, выпейте, Илья Петрович, выпейте и успокойтесь, — умоляюще просила Нина, поднося ложку и одновременно подправляя сбившийся на голове колпак. — На стройке все хорошо. Петухов приехал сегодня. Не надо волноваться. Слышите?
Выпив лекарство и переведя дыхание, Груздев попытался улыбнуться и тепло посмотрел на Нину.
— С этого и надо было начинать. Значит, приехал… Вот и хорошо. Радостно слышать. А от радости еще никто не умирал. Теперь и поболеть не грех. Спасибо…
Его широкая обветренная ладонь легла на узкую кисть Нининой руки, которая заканчивалась острыми перламутровыми ноготками.
— Спасибо и, ради бога, не тратьте на меня больше времени. Считайте, что кислород вы мне уже дали.
Груздев сомкнул веки. Нина посмотрела на его спокойное лицо, кивнула сестре, и обе они тихо вышли из палаты.
Петухов приехал. Надежный и неутомимый соратник. Милый Петухов, милый Серго Мамаладзе, правая рука. Теперь стройка не без хозяина. Он все учтет, все взвесит и всех заставит крутиться. Хорошо! Кáрги — как говорит Петухов. Поскорее бы выбраться отсюда. Вместе с Петуховым, вместе со всеми торопить дело. И весной, обязательно весной — на полгода раньше срока — поставить под нагрузку все агрегаты. Это возможно! Так было на всех реках. Приходили на тихую воду, оставляли водопады гидростанций. Необычное всегда начинается с обычного и кончается тоже обычным. Стеклянная струя падает в дымящийся от брызг круговорот, а там, двумя километрами ниже, река не сморщена ни одной рябинкой, снова зеркальна, снова отражает луговой и горный берега, каждое облачко, как бы высоко ни забралось оно в небо.
Но река уже поработала на людей, отдала свою силу, и еще много ее там, за насыпной плотиной… Насыпной. Зря упорствовали некоторые негибкие умы. Насыпные все-таки самые дешевые и самые прочные в настоящее время.
В настоящее время… Летит же оно, время, удивляет. И не представишь себе, что станет на земле через десяток лет. А уж о близком дне двухтысячного года, в который не заглянуть, — и говорить нечего. Но интереснее — сегодняшний: он соединил совсем недавнее время лучины и свечи с блеском электросвета и бог знает с какими чудесами техники; интереснее потому, что труднее, обычнее, потому, что в этот, сегодняшний, день укладываются камни фундамента необычной, неведомой жизни и накапливается энергия для нее. Поскорее бы выбраться отсюда и строить, строить этот фундамент.
…Надо во что бы то ни стало вобрать как можно больше воздуха, вдохнуть во всю полноту легких и вытеснить боль, которая сжала сердце. Надо сделать этот вдох, иначе мелкое дыхание угасит жизнь.
Воздух! Какой воздух был там, в верховьях реки! Многих рек. Узких и широких, вода которых как будто бы стоит на месте и — мечется, огибая валуны, кружит в воронках, сыплет холодными брызгами в лицо. И шумит, рокочет, словно реактивный двигатель. Гул нарастает до предела и переходит в свист, потом становится глухим, как гудение непогоды за окном.
Груздев провел рукой по лбу, вытер капли пота. Он забыл о том, что лежит в больнице, и даже о том, что находится в Речном. Как будто бы и не приезжал сюда, и небо лад ним не было уральским, как не было оно украинским и кавказским. Просто — небо, чистое и высокое, полное воздуха, просвеченное солнцем, — от прозрачных краев редких облаков до золотистых бликов на воде.
Глава восемнадцатая
ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
В городе второй день не утихала вьюга. К вечеру ветер стал еще сильнее. Он свистел так яростно, что казалось, напрягал последние силы, стремясь снести все на своем пути.
