Владимир Кормер - Человек плюс машина
Я взмолился:
— Хорошо, оставим это комбинированное применение. Но вы подумайте о другом. Ведь на ВЦ были люди! Лю-ди! Как вы себе представляете: могла ли Марья Григорьевна решиться на такое, зная, что там люди?! Это немыслимо! Взорвать машину, это еще ладно, бездушный механизм, воплощение пороков цивилизации… Предположим, я с вами соглашусь — могла! Хотя с вами я совершенно не согласен! Но вообразить себе, что она идет на это, хорошо зная, что на машине люди, что могут пострадать, могут погибнуть вместе с машиной люди… Нет-нет, вот это я и называю психологически недостоверным!.. Какое там недостоверным — невероятным!
Сперва немного растерявшись, последние фразы Валерий выслушивал уже с выражением благожелательным и лукавым, кивая в такт моим словам, и не успел я окончить, как он воскликнул:
— А вот это уже лучше, лучше!
— Простите, что лучше?!
— Лучше то, что здесь и впрямь возникает интереснейшая и реальная проблема!.. Да, я с вами согласен! Зная, что там, в зале, люди, Марья Григорьевна на такое ни за что бы не пошла. Одно — это взорвать машину, другое — взорвать машину с людьми. Прежде профессиональные воры, когда шли на дело, нарочно не брали с собою даже финки — чтобы не было соблазна, если накроют, ткнуть кого-нибудь. Так что я с вами в этом-то пункте как раз и согласен и солидарен. Ну-с, а почему бы нам не поставить вопрос иначе? Как? А вот так! Почему бы не предположить, что… Марья
Григорьевна знала, твердо была убеждена, что… на машине в момент взрыва никого не будет! Ну, понимаете теперь? Все еще нет? Ну что же это вы! Ну подумайте: в каком случае это возможно? Я развел руками.
— Нет, не понимаю…
— Ну… она… знала, знала твердо, что там никого нет и не будет! Экий вы недогадливый! Иван Иванович ей сказал, понимаете?! Иван Иванович! А потом сам пошел и проверил!.. Нет, я даже думаю, что не просто пошел и проверил… Я думаю, что сверток у них было условлено положить куда-нибудь в определенное место, скажем, под печатающее устройство! Просто Марья Григорьевна, войдя в зал, немного растерялась, оттого и заметалась вначале, а потом сунула-таки сверток туда, куда было намечено. Иван Иванович задал машине такую программу, чтобы печатающее устройство заработало, скажем, через полчаса после его ухода. От детонации при работе печати, по их предположению, и должен был взорваться этот самый тетранитрит. Собственно говоря, достаточно было бы и обыкновенного реле с большой выдержкой, но, с другой стороны, тогда надо было бы возиться, присоединять его к взрывчатке… Да и использовать машину изящнее… У них все было рассчитано до мелочи! Я только думаю, что время намечалось более ранее, но они долго не могли решиться. Иван Иванович пошел было на попятный, а она его упрекала в трусости, из-за чего и получился скандал. А так все было рассчитано! Телефон они испортили нарочно, зная, что Нина, которая имела обыкновение засиживаться на машине допоздна, обязательно побежит к Ивану Ивановичу, как уже не раз бывало, а уж он отправит ее домой. Про Анастасьина с Дерюжкиной они тоже знали, что те каждое свое дежурство занимаются любовью в лаборатории № 5, больше им негде, оба пока что живут в общежитии… Семигудина сидит в коридоре, стало быть, она в безопасности, разве что ушибет слегка взрывной волной…
— А Петухов, Петухов?!
— Про Петухова они забыли. Он все время спит как сурок, вот они про него и забыли. Но… — Валерий многозначительно поднял палец. — Но, может быть, они решили им пожертвовать, зная, что его все равно не добудишься…
Тут уж я снова взорвался:
— Боже мой, что вы такое говорите, Валерий! Как вам не совестно! Я не верю ни одному вашему слову! Неужели вы всерьез можете так думать?! Нет, вы меня разыгрываете! Опомнитесь! Зачем Ивану Ивановичу нужно было взрывать машину, свое же детище, которому он отдал несколько лучших лет жизни, а вернее, благодаря которому сам возродился к жизни, воскрес, стал человеком?!
— «Возродился», «стал человеком», — передразнил меня Валерий. — Да у него это детище вот где сидело! «Стал человеком»! А каким человеком он стал?! Роботом, рабом этой самой машины! Человеческий язык понимать разучился! Не мог на улицу выйти, агорафобия, боязнь открытых пространств у него уже начиналась! В идиота он превращался мало-помалу — улицу не мог перейти, от одного вида зелени его мутило! Цветы ему отвращение внушали, он мне сам признавался! Встречаю его как-то раз вечером, у дома стоит, за стеночку держится. Говорю ему: «Вам плохо?» А он отвечает: «Цветы, — говорит, — очень пахнут, не могу, — говорит, — переносить этого запаха». Вот каким человеком он стал! Разве это жизнь, разве это человеческое существование?! Да он бы умер еще через полгода, вы это понимаете или нет?! Заживо истлел бы! Я уверен, что у него и внутри-то уж почти ничего нет, так, одна труха на донышке. Надо будет еще с врачами поговорить, я больше чем уверен, что у него уже такие болезни обнаружились, что вам и не снилось, врачи-то потому и мнутся, и мекают, что не знают, за что приниматься, с какого конца подступиться… что латать, когда не за что хватать! (При слове «хватать» у него в лице обозначился, однако, отчасти плотоядный оскал.) Ну примите во внимание еще и такое соображение, — продолжал он. — Вы сказали, что благодаря машине Копьев возвратился к жизни… В определенном смысле вы правы, это не противоречит тому, что я только что сказал, ибо, развалившись физически, он несколько воскрес духовно… Но посмотрите, что ждало его дальше-то?! А ничего хорошего, между прочим! Потому что с машиной он совладать не мог! Не мог, и все тут! То есть я допускаю, что через год, через два он с нею еще и совладал бы, но откуда они взялись бы, эта два года, кто ему их дал бы? Что, ваше руководство ждало бы еще два года?! Да Кирилл Павлович его на куски бы разорвал!.. Да и самое главное — здоровье его этих двух лет не отпускало. Он, повторяю, больше полугода не протянул бы, рассыпался бы в один прекрасный день, только горстка порошка и осталась бы!.. Вот какая перспектива перед ним вырисовывалась… Вы говорите: воскрес духовно. А что это значит? А это значит, что он, между прочим, уже не был прежним Иваном Ивановичем, да, мораторий — помните, мы говорили о состоянии юношеского моратория, — так вот, мораторий у него окончился, он стал новым Иваном Ивановичем, то есть честолюбие в нем проснулось и жажда славы, и, кстати, женского внимания он уже вкусил, чего, видимо, никогда раньше в таких, по крайней мере, дозах не вкушал!.. Для него теперь не стать членом-корреспондентом означало, повторяю, ужасную катастрофу!.. Поэтому… Словом, мы попадаем здесь, как вы уже, наверное, догадываетесь, в круг проблем, очерченных общей криминогенной ситуацией, могущей возникать в результате преодоления снятия состояния моратория!
— Нет-нет, Валерий, это… это все же попахивает неоломброзианством! — в гневе прибег я к недозволенному приему. — Вы бы еще о «генах преступности» вспомнили! Не думаю, чтобы вашему начальству понравились подобные кунштюки!.. Одумайтесь, Валерий!.. Вы что, в самом деле решили осуществить идейку, подброшенную тогда Аеликом? Подать биографию Ивана Ивановича как биографию криминального типа?! Напрасный, я вас уверяю, труд!..
Кажется, я опять кричал — что-то в том духе, что, дескать, мы Ивана Ивановича в обиду не дадим, что они (Валерий с Аеликом) не найдут союзников, что…
Все двери меж тем вновь пооткрывались, коридор в какую-нибудь тысячную долю секунды наполнился народом. Не сразу я понял, что не мой истошный крик тому причиной.
— Что вы тут разговариваете?! — закричал мне Герц, который всюду поспевал хоть на немного, но раньше других. — Вы всё разговариваете, а Марья Григорьевна уже призналась!!!
18
На другой день, 12 октября, в четверг, как обычно (якобы жизнь шла своим чередом), был ученый совет. Но, правду сказать, хотя в повестке дня и стояло обсуждение плана институтских изданий на следующий год, фактически доклад был сорван, я, во всяком случае, не разобрал ни слова — и во время доклада и после него говорили, конечно, лишь об одном — о признании Марьи Григорьевны, о том, как она сама пришла к Кондраткову, что сказала, что написала, даже — как она была одета (дамы наши почему-то придавали этому вопросу большое значение и яростно спорили по поводу какого-то шва — отстрочен у Марьи Григорьевны на том платье этот шов или не отстрочен). Мужчины же толковали все более о технической стороне дела, причем я был, не скрою, несколько задет, когда обнаружилось, что буквально всем без исключения известно про пиротехника Удальцова и взрывоопасность пентаэритриттетранитрита, а также про то, что Марья Григорьевна могла использовать вдобавок и натрий, расход которого в институте практически не контролировался (я только диву давался: когда же Валерий успел столь широко популяризировать свою концепцию). Живой интерес собравшихся вызвала и юридическая сторона дела, а именно тот факт, что Марья Григорьевна не была арестована тотчас же после того, как сделала признание, а с нее лишь будто бы взяли новую подписку о невыезде и отпустили домой. Некоторые даже возмущались таким решением следствия, усматривая в этом подтверждение ранее высказывавшихся предположений о чьем-то намерении «спустить все на тормозах», «не раздувать» и т. д. «Теперь уж это им не удастся! — торжествовала наша Косичкина („совесть института“). — Они думали: закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло! Нет, друзья, шила в мешке не утаишь! Но конечно, предстоит еще, по-видимому, долгая борьба с бюрократической волокитой! Механизм, конечно, весьма и весьма инерционен, но я верила, верю и всегда буду верить в то, что существует справедливость!» (Произносилось все это достаточно громко и предназначалось, в первую очередь для ушей Кирилла Павловича, но Кирилл Павлович, будучи человеком тренированным, принял вид, что ничего не слышит.)
