Борис Изюмский - Призвание
— И слов зря не тратит, а учит, — подтвердил Костя, стремительно перебросил сумку из правой руки в левую, — не то, что француженка — Капитолина, как заведет, как заве-де-ет свою машину: «Тише, тише, сколько раз вам, говорить… Почему вы такие несознательные? Вы уже не маленькие», — тошно слушать! А иногда мед точит, вроде она такая добрая: «Мальчики, перестаньте», — за нее стыдно!
Они были, как всегда, прямолинейно-жестоки в оценке взрослых и не делали никаких скидок.
— Химик вчера опять отличился, — презрительно усмехнулся Балашов.
Он шел несколько впереди товарищей и говорил не оборачиваясь.
— Кол мне поставил не потому, что я не знал, а за фамилию, — не нравится она ему. Мне теперь за химию тошно браться…
Он зевнул с деланным равнодушием.
И тут прорвалось долго сдерживаемое недовольство Корсуновым. Обрадовались возможности, хотя бы между собой, за глаза, отплатить недобрым словом за сухость, придирки, за то, что сторонился их.
— Воображает и любуется собой! «Я — свирепый», а толку-то от этой свирепости, — осуждающе воскликнул Рамков и даже побледнел от возбуждения. — И Борис Петрович строг, а у него не обидно двойку получить. После этого его даже еще больше уважаешь, а самому стыдно…
— Но химик хорошо знает свой предмет, — стараясь быть беспристрастным, возразил Долгополов.
— Метан презренный! — с новой силой обрушился Костя, — Просим его: давайте вечер химии проведем, так куда там! Как что нас касается — ему сразу некогда. Когда Анна Васильевна говорит мне, — Рамков энергично снял и снова надел фуражку, — «еще немного настойчивости и будет пять», так хочется действительно добиться, оправдать ее доверие. А этот, Кол Николаевич, замораживает: трудишься, трудишься и хоть бы слово похвалы, — ну прямо руки опускаются!. Дружков на пять ответил, а он говорит: «После тройки пять не ставлю».
— У председателя учкома отсталые настроения, — поддел Костю Виктор и, близоруко сощурив глаза, посмотрел добродушно на него.
— Ничуть не отсталые! Но нельзя же опрос превращать в допрос! Дело не в двойке его. Я и сам прекрасно понимаю, что требовательность нам на пользу. Но эту требовательность по-разному можно проявлять. А он во всем формалист!
— Я случайно слышал, как Сергей Иванович внушал «Колу», — живо сказал Сема, срываясь с баска на фальцет — «Нам пора работать с микронной точностью». Это, значит, в педагогике… А химик ответил, — Сема очень удачно скопировал его — «Рано об этом говорить, уважаемый товарищ, мы в педагогике ходим по колено в сугробах — едва ноги вытаскиваем, а ты нам пластикой советуешь заниматься».
— Вот в том-то и беда, — саркастически заметил Борис, небрежно просунув руку за борт пальто, — он «по сугробам ходит», а отдуваться приходится нам.
— Вспомните Гаврилу! — озорно блеснул глазами Рамков.
Так непочтительно они называли учителя русского языка в 6 и 8 классах Гавриила Петровича. Это был один из тех, сейчас уже нечасто встречающихся учителей, которые, приобретя в институте некоторые знания, на всю жизнь застывают в начальном положении, вопреки всем законам диалектики.
Познания Гавриила Петровича не выходили за пределы учебника. Он будто бы и старался, и к урокам готовился, но в классе сразу отдавал все, что было у него за душой, и, не имея «запаса прочности», беспомощно барахтался, если ему задавали вопросы.
Он нудно мямлил в ожидании звонка и, казалось, сам делал все, что мог, чтобы ребята у него на уроках баловались. У такого и не хочешь, а начнешь, от тоски и нудьги, придумывать себе развлечения.
— Да, Гавриле до пластики далеко! — улыбнулся Сема.
На перекрестке юноши остановились.
— Значит, у Виктора встретимся? — напомнил Костя. — Сергея Ивановича ты пригласил на именины? — спросил он Долгополова.
— Еще утром… Но не знаю, придет ли?
Они разошлись в разные стороны.
* * *Сергей Иванович, расставшись с ребятами, хотел было поехать домой, но потом решил сойти у сквера, посидеть, подумать наедине.
Он выбрал скамейку в тени. Из-за ограды виднелись широкая улица, матовые гроздья плафонов. С утра шел дождь, к вечеру подморозило, и застигнутые врасплох листья деревьев, тяжело, неохотно, падали наземь.
Кремлев раскинул руки вдоль спинки скамьи и сидел отдыхая.
Классом он был доволен. Девятый «А» отрешался от своей замкнутости. Костя организовал в школе стрелковые состязания, Сема — шахматный турнир, Виктор все свободные часы пропадает у малышей Серафимы Михайловны. Не было такого большого дела в школе, которое девятиклассники не считали бы своим.
«Но вот — Балашов… Придется серьезно заняться воспитанием его родителей, а для Бориса найти интересное дело в школе… Главное же, самое главное — расширять опору в классе, неутомимо внушать: мы — частица общешкольного коллектива».
Уже теперь заносчивость Балашова не находила поддержки у класса, вызывала возмущение.
— Ты разыгрываешь из себя критически мыслящую личность, — прямо говорил ему Рамков, — нас нулями считаешь, но единица-то без нулей — ничто… Согласись, ничто?
Сергей Иванович улыбнулся, провел ладонью по высокому лбу. — Посмотрел на часы. Было около девяти. Он вспомнил, что Виктор просил его прийти сегодня к нему — отпраздновать день рождения. Сергей Иванович ответил ему неопределенно:
— Если смогу…
Сейчас решил: «Зайду на часок» — и, поднявшись, направился к выходу из сквера.
* * *На главной улице в окнах витрин сверкали неоновые лампы, толпы гуляющих заполнили тротуар. Как и в каждом небольшом городе жизнь вечерами сосредоточивалась на этой главной улице, и она становилась шумной и многолюдной.
Сергей Иванович прислушался к разговорам. Паренек в матросском бушлате говорил белокурой девушке:
— Представьте себе шторм… и опять же — представьте себе маленькую посудину, по-нашему, шхуна. Но комсомольский экипаж…
— Скорость резания можно увеличить втрое!.. Я это доказал Никанору Алексеевичу практически, — жестикулируя говорил крепыш в длинном синем пальто.
«Каждый о своем, и каждый увлечен, — подумал Кремлев. — Вот бы подслушать, о чем говорили на этой улице сто лет назад и о чем будут говорить через столько же лет?»
К удивлению Сергея Ивановича торжество у Долгополовых не начинали, ждали классного руководителя. Здесь уже были Сема, Костя и другие друзья Виктора.
Сияющий именинник радостно встретил Кремлева.
— Спасибо, что пришли!
Сергей Иванович мысленно побранил себя: «Сухарь, не додумался купить подарок». Но тотчас нашел выход: достал из кармана гимнастерки самопишущую ручку и протянул ее Виктору.
— Извини, скромный подарок…
Скоро все уселись за стол, но учитель заметил, что ребята почему-то мнутся, многозначительно переглядываются.
«Ах, вот оно что!»
Посередине стола красовалась бутылка вина.
«Кто его знает, как следует поступать в таких случаях классному руководителю? Учебники педагогики этого не предусматривали. Сказать: „Я не пью“, — значит, быть ханжой; улыбнуться и твердо потребовать: „Уберите!“ — это будет вполне правильно… и немного глупо. Они, конечно, поставили эту проклятую бутылку не потому, что уж так им хотелось вина, а для испытания моей педагогической ортодоксальности. Вот хитрые, и глаза потупили — выжидают»…
Костя, сидящий ближе всех к Сергею Ивановичу, глядел прямо, и на его восторженном лице можно было прочитать: «Неужели вы, Сергей Иванович, после того, как мы вас так доверчиво, с открытой душой пригласили сюда, неужели вы будете сейчас читать нам нотацию о вреде крохотной рюмочки, сурово сдвинув брови, окажете: „Ни в коем случае“?»
Мать именинника — веселая, еще молодая женщина с совершенно седыми волосами, — желая выручить воспитателя, сказала извиняющимся тоном:
— Нас здесь, Сергей Иванович, шестнадцать человек… это по наперстку получится.
Когда же открыли бутылку, наполнили рюмки и пригубили их, Костя Рамков не выдержал и, пригибаясь к столу, беззвучно затрясся: в бутылке с винной этикеткой был квасок.
Вволю нахохотавшись, с увлечением набросились на пироги. Стало шумно и весело.
— Как хотите, но это непорядочно, — возмущался Кремлев, — вы безупречно держитесь на моих уроках и позволяете себе безобразничать на уроках французского языка. Я требую от вас…
— Сергей Иванович, — умоляюще сложил руки Сема Янович, — разрешите перейти на нейтральную тему…
Учитель рассмеялся.
— Пожалуй, правильно. Не будем омрачать именин.
Шумнее всех вел себя Костя.
— Близорук, близорук, — возглашал он, подмигивая в сторону Виктора, — а до торта через хлеб дотянулся!
Виктор смущенно отдернул руку от торта.
— Друзья, — не унимался Костя, — кто пробовал шампанское с горчицей?
