Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
На разбросанных, составленных стенками ящиках, на жидком хворосте, на затоптанном брезенте ведер сидят и лежат без огня, доедая сухие куски мамалыги, лопнувшие помидоры и черствые плацинды, – остатки последней деревни. Вечером поднимаются семеро и уходят к реке искать жилья. Они гуськом идут по глине, облепляет сапоги, по скользкой траве, оступаясь; сворачивают с тропинки прямо по косогору, взбираются до горизонта, выходят на поле, черное и мокрое, и теряются за оврагом – глубокой скрытой дорогой.
В вечернем тумане по чернозему, между скошенными размякшими стеблями хлеба, прыгают в поисках воробьи. Фельдфебель Кашин ведет солдат через овраг мимо сломанного воза, опустившего оглобли в грязь, упавшего на колени с разбитыми колесами, с покосившимися задними, оставленного на дороге вместе с почерневшими клочьями соломы.
Не тут тепло и закуток. Открытое поле. Под возом тесно и низко, но, сгребши солому в кучу, тянет сон залечь на всю холодную ночь. Остановившись, солдаты похлопывают зябко руками, покрасневшими на сгибах пальцев.
Быстрота согревает. Кровь приливает к рукам, но ноги слабеют у всех. Тяжелые сапоги влипают в землю. Солдаты часто срывают травой красное тесто глины. В животах урчит.
Последним, заплетаясь, идет поручик. Справа, за овражком свернувшей дороги, показались жидкие шпалеры туч. Над обрывом на сером небе мелькнула зеленая решетка. Они увидели кладбище и особняком – склеп.
Вниз идет засохший виноградник. За два часа они перевалили через гору, дошли до склона и спускаются по рыхлой земле, сшибая почерневшие тычины. За заросшей дорогой белеет мур. Там поле кукурузы, а за ним поднимается слабый дым и торчат обугленные стены, замешанная в глину солома свернулась, как пошмаленная шерсть.
Они перелезают мур и выходят на пустой двор.
Против выгоревшего строения справа курятник и навес, а слева большой сарай и примыкающая к нему хата целы. Из низкой трубы над соломенной крышей тянется язык сырого дыма. Солдаты остановились. В окне темно. Под навесом в кучах соломы белеют кочаны обгрызенной кукурузы. Живности никакой.
Солдаты стучат в дверь торопясь, так как сверху сыпет дождь и холодно. Там тихо. Они обходят дом. По другой стене два небольших окна – плотно занавешены. Солдаты слушают – не слышно. Дверь заперта изнутри. Они пробуют ее и зовут хозяев. Румянцев трясет дверь. Они выставляют винтовки, слушая. Тишина обходит стоящих. Шорох дождя в соломенной крыше; роится, доносясь с дороги, плеск и стук редких листьев бузины. С далеких холмов ветер приносит пустоту. И на всем свете осталась одна хата. Все выложено туда. Внутри темно и тихо. «Сейчас откроем», – солдаты дружно палят. Трах! – и дым клочьями озаряет колючие ветки и мокрую стену.
Один, нагнувшись, поднял обрезок соленого огурца. Он кусает желтыми заросшими зубами. Кислый. Морщится, а тот хрустит и рвется. Сок течет по щетине подбородка, а другие нагибаются и ищут. Под дверью миска, там еще два огурца. Один забирает поручик, другой, выжимая сок, делят два солдата. Съевши, они поднимают винтовки и подходят к окнам.
Один из неуспевших запускает миской в стену. Миска разлетается. Пули пробивают стекла. Стекла в двенадцати дырах.
Поручик вертит заевший барабан. Над высокими ветками деревьев мечутся оглохшие галки.
Кашин говорит:
– Свалим столб.
Четверо подрывают штыками, тупя их снизу. Затем наверху отгибают столб от балки. Земля с прицепленного острия сыпется в глаза. Они вытирают штыки об полы и рукава. Проступают три круглые лепестка.
Столб валят, солома сползает с крыши, и сама она накренилась. Отошедшие от дождя под навес то внимательно следят, то оборачиваются на дверь, ежась от капель. Порванный и зашитый дратвой ворот шинели режет покрасневшую шею. Нагнувши голову, Ленька Смирнов у сапога видит белую скорлупу. Принявши ее за целое яйцо, он тянет руку, а убедившись в ошибке, топчет ее, затем он подбегает к двери и бьет прикладом. Двое со столбом бегут за ним, но от первого удара дверь легко распахнулась внутрь. Свободно висящий крючок позвякивает об железную ручку. Кашин говорит:
– Чего ж ты ломишься, когда здесь открыто.
Солдаты заглядывают в темноту. Ничто не изменилось. Дверь еще ходит. Они ступают в сени. Их штыки тычутся в стены и сбивают глиняный кувшин. Они растаптывают черепки и останавливаются, слушая. Не видно. Простертые руки сталкивают жестяное ведро с табуретки. Упавши, оно сгибается, хлынувшая вода залила сапоги. Передние подаются назад, налезая на задних, опираются о стены, вапно переходит на шинельные рукава. Усталость затемняет страх, голод их подталкивает.
Споткнувшись о какую-то доску на полу, хлопнувшую с треском, Погонялин, падая, попал головой на плинтус. Переступая через его ногу, кто-то нащупал лопатце клемки. Сени слабо осветились огнем изнутри. Упавший еще слышит движение, а дверь уже захлопнулась, и он остался один.
Солдаты входят. В темной комнате горит кирпичная печка, мазанная глиной, с железной плитой. Кольца огня отброшены на потолок. Нет никого.
Люди падают на колени и ползут в углы. Это из каждого угла тянет пищей. Две мыши быстро ныряют в щели. Поручик, заплетаясь, выбегает под висячую лампу. Он задевает ее. Она долго качается на своем гвозде под балкой. Ее зажигают веткой из печки. Поручик сует револьвер в кобуру. Нога зацепилась за ногу, и он опускается на низкий сундук, вынюхивая мучную пыль из домотканого килыма[22]. Солдаты не чувствуют сапог, натянутых на колодки, ремни не режут тела, смоченного высохшим потом, исполосованного грязью. Они вытягивают шеи, не боясь, что брызнет кровь из натертой кожи. Руки дрожат на гирляндах лука, на мякише хлеба. В казанке на плите кипит картошка. Ветер из разбитых окон шелестит сухими листьями у печки.
Тишина солдат осеняет сном. Не дойдя до двери, двое наткнулись на торчащие из-под мешка с листьями желтые лапки. Они поднимают полуощипанную курицу. Окровавленные перышки разлетаются по полу. Из угла Михайлов тащит, сломавши дверку, растоптав деревянную решетку из нестроганых брусков, кусок свиного сала в крупных зернах соли. Ленька Смирнов, добравшись тонко-острым носом и серыми глазами, выносит горшочек, полный воды. В ней плавает круглый, твердый, плотно скатанный комок масла. Опуская в ныряющий комок пальцы, солдаты чмокают, бросая круглые жирные капли на щетину бород. Сапоги наступают на ноги поручика. Он очнулся и поднимается к столу.
Кашин облизывает черные масляные усы. Он успел нарезать сало – разобрали. Подсыпал листьев в плиту – потемнели и вспыхнули, и с кривоногим Костей ошмаливает курицу и готовит кастрюлю. Собранные с полок, стоят на столе сухая белая соль и золотое подсолнечное масло.
Под толстым слоем земли, прорытой вглубь на двадцать ступенек, холодных летом, а зимой замерзших, в сенях за дверью – лох. Под стекающей водой дождика, под сырой землей гнилые доски – до самого потолка бочки с мочеными помидорами в подернутом белой плесенью рассоле. Тут же моченые арбузы, у входа кадки с кислой капустой и с прижатой тяжелыми камнями слежавшейся белой брынзой, смердящей через двадцать ступенек, через доски потолка из-под пола.
Длинный краснолицый Румянцев, поднявшись от посудного шкафчика, не выпуская винтовки, чавкая обходит комнату, нюхает и осматривает углы. Кроме помятой постели на топчане, замкнутого сундука и стола, нет ничего.
Михайлов окликает его:
– Чего ты смотришь? Кушать пора.
Мирный огонь, закрытая дверь и стол под лампой хранят сонливое спокойствие. Солдаты стягиваются к огню и разбирают картошку. Загоняя хрупкий крахмал под ногти и выжимая его, счищают кожуру, продувают горячую в открытых ртах и, внимательно следя за курицей, уминают вместе с картошкой и оставшееся сало, и хлеб.
Кривоногий Костя ковыляет к окнам и, надергав из мешка листьев, заталкивает в дыры от пуль, веющие холодом. В тех местах, где ударили по две по три, большие куски стены отскочили – «чтоб тепло не выдувало».
Румянцев, вернувшись к углу, повалился всем длинным телом на тюфяк в темноте и вытянулся на мягком, дожевывая хлеб и хрустя своим луком. «Кому охота уходить отсюда». Ленька Смирнов говорит Кашину:
– Видно, дверь была на крючке?
Румянцев из своего угла отвечает:
– Да. Сперва было заперто.
Михайлов говорит:
– Бывает, сам заскочит.
– Это только у моего деда сам заскакивал.
– Кто ж ее запер? Если здесь пусто.
– А ты, Костя, поди оглянь плинтуса, може в щелях что?
Поручик говорит, поднявши голову:
– Дверь оставили открытой?! Быдло…
Ленька Смирнов поднимается:
– Там, кажется, был засов.
Вдруг Кашин, оглядываясь, спрашивает:
– А где Погонялин? Куда дели?
– Погонялин?
– Будто кто-то в сенях упал. Не он ли?
Смирнов открывает дверь и выглядывает в сени.
От запаха брынзы Погонялин очнулся. Он встает на четвереньки. Темнота кружится. Рука попала в щель. Он приподнимает доску – упала со стуком. Это вход в погреб. Он откидывает дверцу. Дунул холод. Густой запах брынзы стаскивает его по обливистым ступенькам. Шумом его слепых шагов заглушен осторожный шорох.
