Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести
Да, он умел слушать, и Уленька многое ему рассказала, в том числе и про трубу, на которой играл до войны её отец.
На самом деле это была туба. Я помню её с детства, когда на всеобщую зависть нашего и своего двора её выносил ка крыльцо Женька и, выпучив глаза, выдувал протяжно–низкие звуки. Раза два или три он и мне давал подудеть. Я принимал её не просто осторожно, но с благоговением, которое диктовалось не столько страхом уронить или как‑то повредить инструмент (да и что сделается такой махине!), сколько отношением к этой реликвии в Уленькиной семье.
Жилось тогда всем несладко, но Александре Сергеевне, в одиночку подымавшей троих детей, приходилось особенно туго. Без выходных вкалывала: в будни — на производстве, причём в полторы–две смены, а по воскресеньям белила квартиры. Тем не менее в их скудном доме и в помине не было той нервозности, какая почти неизбежна при таком напряжении. Усталая и не слишком сытая, плохонько одетая Уленькина мать умела не обращать внимания на пустяки. Я не слышал, чтобы она бранила детей за то, что какая‑то вещь положена не на то место. Счастливчики! Садись куда угодно, играй во что угодно, спорь и кричи (Александра Сергеевна была туговата на ухо). Но к одному предмету относились здесь как к святыне: трубе. Даже в самые трудные дни, когда тяжело заболела семилетняя Уля и Александра Сергеевна больше месяца просидела с ней, трубу не продали, хотя трижды приходил к ним хромоногий музыкант из духового оркестра, что играл по вечерам в городском парке. Купить хотел, а если нет, то хотя бы взять на временное пользование. По сути дела, предлагал ссудить деньгами под залог, и оказавшаяся на мели Александра Сергеевна уже готова была уступить, однако дети, Уленька и Женька (старший, Михаил, понимал мать и, кажется, сам склонял её к этой сделке), ни за что не соглашались расстаться с «папиной трубой». Даже временно. Приподнявшись на постели, ещё слабая и больная Уленька убеждала мать не сидеть с ней, только чтобы этот хромой больше не появлялся у них. Рядом с кроватью попросила поставить инструмент. Вдвоём оставались: братья в школе, мать на работе, а больная девочка коротала часы с тускло поблёскивающей медной штуковиной, которая олицетворяла в её глазах отца.
Не знаю, рассказывала ли она об этом Никите, а вот Борису поведала обстоятельно. Он слушал не перебивая. Мне кажется, тут уместно сравнение с двумя радиолюбителями, которые, проживая на разных континентах, нашли друг друга в бесконечном и густо населённом эфире.
О чем беседовали они, когда Никита смотрел хоккей, штудировал журнал «Катера и яхты» или попросту отсутствовал (он много разъезжал по области)? А то и рядом сидел, ибо то, о чем говорили жена и его подчинённый, секрета не представляло. Вздор, совершённый вздор… Я умышленно избегаю и буду дальше избегать слова «любовь», поскольку ничего подобного — во всяком случае, со стороны Уленьки — тут не было. Никита напрасно ревновал (и ревнует поныне; эта болячка не заживёт у него никогда), однако угроза, которая нависла над счастливым бытием, над душевным его благополучием, была реальной. Он учуял её по–звериному остро, плотью, а не умом и, взбешённый, поднялся на защиту своего дома.
Что впервые насторожило его? Когда? Не во время ли шумного чествования Уленькиного брата, получившего «заслуженного»?
Народу пришло много. Женьку любили в театре и, кажется, не слишком завидовали его популярности, выигрышное™ его фактуры, лёгкости, с которой он жил. Впрочем, если уж и завидовать, то не первому и не второму, ибо и популярность была относительной — кто знал его за пределами Светополя? — и внешние данные тоже. Молодой главреж Цыганков требовал точности в каждом жесте, точности не только пластической, но и — самое главное! — смысловой, а Женька любил прокатиться на даровщинку, эксплуатируя своё обаяние. Слишком лёгок был он на сцене — главный режиссёр умудрился сказануть это даже в поздравительном тосте, но то было продолжение лёгкости жизненной, и вот как раз ей позавидовать можно. Женька всегда делал что хотел, делал весело и победоносно, он плясал на празднике жизни, в то время как Борис топтался в прихожей. Вот и сейчас скучал он за многоголосым столом, и я, поглядывая на него, вспомнил душный автовокзал, загоревшее лицо мальчика в окне отходящего автобуса и худую фигурку с клочком бумаги в руке.
Я так и не знаю, удалось ли ему достать для бывшей супруги свечкинский плащ. Какое нелепое, какое бестактное поручение, понял вдруг я. Жестокое…
В разгаре было торжеству, все говорили, и никто не слушал. Женька спорил с молодым главрежем, который, по его мнению, слишком прямолинейно выстраивает спектакль, а театр, как и жизнь, не может довольствоваться необходимым. Пресно! Вкус и смак придают всему вещи необязательные. Необязательные, да! И поднял палец, слегка откинув при этом голову, как делал на сцене, Цыганков же, не будь дураком, заметил, что два жеста одновременно — чересчур щедро.
О Женьке забыли — Ингу поздравляли, и она, нисколько не постаревшая за последние семнадцать лет, принимала эти поздравления без малейшего смущения. Как и у Никиты, у неё не было комплексов. Весёлая и отважная, никогда не ставила под сомнение никакие свои права, начиная от права на Женьку, который был моложе её на двенадцать лет, о чем все давно забыли, и кончая правом чувствовать себя за сегодняшним столом именинницей не меньше, чем муж. О похождениях артиста Максимова ходят в Светополе самые невероятные слухи, и, положа руку на сердце, надо признать, не без основания ходят. И тем не менее я утверждаю: это превосходная семья. Они ухитряются жить бок о бок, не подавляя друг друга; редкое, согласитесь, умение.
Как раз обо всем этом и думал я в этот вечер, и основания для таких размышлений имелись. Уленька изменилась к Борису. Раньше как было? Всеми силами старалась растормошить его, улыбалась и говорила с ним, умышленно пристраиваясь рядышком; следила, не пуста ли у него тарелка, и даже раза два или три вытаскивала его танцевать. Он был худ и прям, и казалось, вот–вот что‑то сломается в нем… Так прежде было. А теперь? Теперь Уленька не обращала на него внимания. Но и ни на кого другого тоже. Она, столь близко к сердцу принимающая все, что происходит окрест, смирно сидела с опущенными глазами.
Только двое их и было таких за столом. И это‑то их объединяло, хотя внешне они вроде бы и не общались никак, — объединяло и выдавало ту внутреннюю связь, которая существовала между ними. Мне кажется, Уленька первой почувствовала опасность, которая грозит ему (а ей? Как всегда, о себе она не думала), если вовремя не остановиться. Он не понимал этого. Он встал, обошёл стол, трезвый, как стёклышко, остановился около неё, взял её растерянно–послушную руку и под устремленными на них взглядами коснулся её подрагивающими в улыбке губами.
7Блеск глаз, быстрая, хотя и с участившимися запинками речь, причём радиолюбитель не обращает внимания на эти рецидивы былого недуга, руки в движении… Ба, да в этом меланхолике скрывается темперамент! Они идут впереди, Борис и Уленька, ещё не заметившая опасности, а мы — я и Никита, который тем более ничего не подозревал, — сзади. Борис увлеченно и весело говорит, повернувшись к ней: мы видим его длинноносый профиль и по-детски шевелящиеся губы, однако и перед собой не забывает поглядывать, Уленька же по своей привычке не отрывает от него огромных глаз.
Никита не торопился догнать их, а возможно, умышленно придерживал шаг и длил нашу с ним вялую беседу, чтобы дать возможность своему любимчику отвести душу. Он гордился Борисом и заражал своим отношением других, сознательно заражал, но и женой тоже гордился, и ему радостно было видеть их не просто вместе, а в столь дружеских отношениях. Не побоюсь сказать, что нечто отцовское было тут. Так смотрим мы на своих детей, с восхищением и умиленной готовностью признавая их в чем‑то превосходство над нами, однако оставляя за собой право казнить и миловать. Как ни увлекайтесь беседой, как ни радуйтесь общению друг с другом, с каким пылом ни повествуйте о памятливых лягушках или медной трубе, которую удалось сохранить, несмотря ни на что, хозяин здесь я, и горе тому, кто посягнёт на моё священное право!
Так своеобычно формировался этот классический треугольник. А теперь попробуйте представить себе состояние Никиты, когда в один прекрасный день он понял, что пригретый им чудик не то что покушается на его права хозяина, а попросту игнорирует их.
Но постойте, отчего же пригретый? Без работы, что ли, сидел кудесник и фантастических дел мастер? Без жилья? Не переманивал его разве Никита, суля золотые горы? Переманивал. И работа у кудесника была и жильё обещали, но удерживать ведь не удерживали. Больше того, вроде бы даже рады были избавиться от него, однако тщеславный управляющий решил, что ему это мерещится: больно уж противоречит такое здравому смыслу. Да и, по правде говоря, не хотелось замечать этой подозрительной готовности расстаться со специалистом, равного которому где сыщешь. Куда веселее сознавать, что не подобрал выброшенное другими (или почти выброшенное), а отвоевал, чуть ли не выкрал, а уж что утер нерасторопным соседям нос — это наверняка.
