Иван Вазов - Повести и рассказы
Аргумент пришелся по вкусу о. Ставри; он громогласно ответил на поставленный оратором вопрос:
— Этому не бывать!
— Противозаконное дело. Без йоты невозможно, — сладостно пропел музыкословесный Хаджи Атанасий.
— Клянусь Гиппократом… Какой может быть вопрос? Когда все ясно, — поддержал с глубокомысленной усмешкой дед Иоси.
— Браво, Иванчо Йотович! — воскликнул Мирончо; с некоторых пор Иванчо стал казаться ему йотой, которая соединена со своей точкой при помощи тоненькой черточки (такое впечатление производила фигура Иванчо — туловище, шея и голова на фоне окна).
Втайне обругав Мирончо, Иванчо продолжал:
— Во-вторых, йоту нельзя выкидывать еще потому, что скажи, сударь мой, как ты напишешь, например, «сотворенiе мiра»?
Этот премудрый вопрос привел в восторг о. Ставри.
— Да, да, «сотворенiе мiра»… — язвительно подхватил он, обращаясь к учителю. — Впрочем, господь их знает, этих вольтерьянцев: они, чего доброго, и в создание мира не веруют.
— В-третьих, — все более воодушевляясь, продолжал Иванчо, — в-третьих, йота есть украшение грамматики, что явствует, например…
Учитель Гатю громко захохотал.
— Украшение грамматики? Браво! Ну, например?
— Например, — ответил Иванчо, оглядываясь, — напиши «Хаджи Атанасий» через и — безвкусно, некрасиво. А напишешь через йоту — хорошо получится, словно отродясь так и было.
Музыкословесный Хаджи Атанасий весь раскраснелся от удовольствия, видя, что имя его послужило неопровержимым доводом в споре.
— Без йоты невозможно, как ни вертись, — промолвил он. — В конце концов я готов подарить вам и ζ, и θ, но за йоту голову сложу!.. Мое слово твердо.
— Жертвую ы, но йота должна остаться, — сказал Поштянка.
— И я посылаю к чертям титлы Гырбы, но йоты не уступлю. В ней — наша вера! Кто ее тронет, тому — анафема! — громогласно объявил о. Ставри, заражаясь либерализмом своих союзников.
— Это зря; ничего вы не понимаете, — с отчаянием промолвил дед Иоси.
Иванчо торжествовал. Он встретил горячую поддержку со стороны своих союзников, тогда как учитель Гатю давно смяк, не получая от своих никакой помощи. Он оказался генералом без армии. Даже дед Нистор изменил ему: он только дымил чубуком и одобрительно кивал о. Ставри. Мирончо слушал невнимательно, так как презирал все на свете, кроме восточного вопроса. Хозяин кофейни в самый разгар борьбы сел играть с Иваном Капзамалиным в кости. Господин Фратю, глядя в зеркало, показывал самому себе язык и старался увидеть свой собственный затылок. Головрат же уставился в отметки мелом на двери и, когда учитель Гатю оглянулся на него, ища взглядом одобрения своим словам, с серьезным видом заметил:
— Ровно семьдесят восемь порций кофе.
Оставался один верный союзник — Хаджи Смион, слабоватый по части грамматики (другое дело — вопросы политические). Что касается помощника учителя Мироновского, то он пребывал нейтральным.
Но на вершине триумфа Иванчо угораздило крикнуть:
— Долой Вольтера! Долой греческого патриарха!
— Молчать! — взревел дед Нистор, замахиваясь на него чубуком.
Это неожиданное заступничество за Вольтера ободрило учителя.
— Да здравствует Вольтер! Долой йоту! — вспылив, крикнул он и пригрозил, что разоблачит противника в специальной корреспонденции, сообщив в ней, что тот завертывает красный перец в школьную газету.
— Долой антихриста! — воскликнул опять дед Нистор, сердито угрожая чубуком Иванчо. Потом, обращаясь к Хаджи Атанасию и о. Ставри, проворчал:
— А? Каково? Эти олухи ничего не понимают. А я сижу, слушаю!
— Нету прежней учености, нету, — ответил Хаджи Атанасий, отворяя дверь.
— Зря, зря, — сокрушенно повторял дед Иоси, уходя.
XIII. Прогулка
После обеда компания собралась снова и, за вычетом двух вольтерьянцев и большинства эллинистов, направилась к монастырю, обычному месту загородных прогулок. Проходя мимо корчмы Аврамча Распопче, они завернули туда — осушить по стаканчику киселярского вина, пользовавшегося особенным успехом благодаря тому, что его покупали учителя. Оттуда пошли к Караджовскому колодцу, где всей компанией плясали хоро{76}, которое Мирончо дважды обвел вокруг родника. Потом он повел всех к Капану; там, ни слова не говоря, свернул во двор, и все за ним. Капан в тот день принимал гостей; обе комнаты дома были полны народу; присутствующие сидели по-турецки вдоль стен. Компания поздоровалась с хозяином и его домочадцами и разместилась как попало. Мирончо бесцеремонно протискался в угол, отдавив чорбаджии Цочко ногу и запачкав ему своим башмаком чулок. Иванчо, разувшись, сумел благодаря своим малым размерам без особого труда втиснуться между двумя коленями, принадлежащими разным владельцам. Хаджи Атанасий и остальные поместились среди женщин. Только Хаджи Смион, тоже в одних чулках, остался стоять, озираясь с улыбкой по сторонам; но и он, увидев забившегося в угол Мирончо, направился к нему и, сам не подозревая об этом, приютился в объятиях чорбаджии Цочко.
У Капана пелинаш{77} был, как видно, не хуже Аврамчева, так как, выйдя от него, Мирончо зашагал по-военному, и вся компания последовала его примеру, покрикивая вполголоса: «Раз, два, три! Раз, два, три!» Хаджи Смион, слышавший в Бухаресте в 1848 году, когда Киселев{78} управлял Румынией, русскую команду, наблюдал их марш и делал строгие замечания:
— Правей, Иванчо! Учитель, не выходи из рядов! Быстрей, Хаджи, по-русски!
И все повторяли:
— Раз, два, три! Раз, два, три!
Стоявшие у ворот женщины при виде этого воинственного отряда струхнули; однако те, что помоложе, не могли удержаться от смеха, глядя на Мирончо, шагающего впереди, наклонив голову, и печатающего: раз, два, три! И все повторяли за ним: раз, два, три! А им вторила следовавшая за ними толпа ребятишек.
Но вся воинственность отряда исчезла сразу, словно по мановению волшебной палочки, как только из-за угла появился алый фес онбаши{79}. Хаджи Смион храбро встретил турка, приветливо с ним поздоровался, осведомился о здоровье и спросил, который час.
— Чего вы испугались? — сказал он, когда представитель государственной власти отбыл. — Он такой же человек, как все.
— Убей его бог! Агарянин{80} — не человек, — проворчал Хаджи Атанасий.
— Известное дело, не человек. Я просто так сказал, — сухо ответил Хаджи Смион.
Наконец компания достигла зеленой поляны перед монастырем и расселась на траве, продолжая шуметь и громко разговаривать. Мирончо рассказывал Хаджи Смиону и одному торговцу шнурками какой-то смешной молдаванский анекдот. Иван Стамболия и Головрат беседовали о ценах на пряжу в три нитки. Учитель Гатю и Иванчо Йота опять сцепились по поводу правописания; но господин Фратю вмешался, заговорив с учителем по-французски, то есть прочитав затверженные наизусть первые строки из «Телемаха»{81}: «Calypso ne pauvait se consoler du départ d’Ulysse»[15] и т. д., чтобы произвести впечатление на торговцев шнурками, чем страшно рассердил Иванчо, который, кроме гордости Мирончо, ненавидел также румынский язык. А Хаджи Атанасий убеждал Чона Поштянку признать патриархию, так как она распределяет миро. Только помощник учителя Мироновский отстал, погрузившись в размышления о собственной фамилии, которая сперва была Милчев (в Ловече), потом стала Мирович (в Тетевене), потом Миронов (в Штипе) и, наконец, превратилась в Мироновский (Селямсыз называл его уже Мироносовский).
Наконец все стали просить Мирончо что-нибудь спеть. Это очень задело музыколюбивого Хаджи Атанасия, тоже славившегося своим сладкогласным пением в церкви.
— Что спеть? — спросил Мирончо.
— «Где, о голубь мой?» — сказал Поштянка.
Мирончо ничего не ответил, только сдвинул брови, торжественно снял с головы фес и, подмигнув Хаджи Смиону, кинул:
— Подтягивай, Хаджи!
— Мы все будем подтягивать, — ответил Хаджи Атанасий.
Мирончо, подняв глаза к облакам, запел:
Где, о голубь мой,
Ты стремишь свой лет?
Ревность злой змеей
Сердце мне сосет!
На чудную высоту поднял певец голос свой, залился, замер на ней, потом опустил его вниз, и загремел, и опять замер в любовном вздохе, и вся компания повторила последний стих куплета. Зефир подхватил эти приятные, гармонические звуки, отнес их в листву ив и орешника, смешал с шумом реки и доставил в спальню игумена, нарушив его послеобеденную дремоту.
После Мирончо пели другие; между прочим, Хаджи Атанасий спел новую «Херувимскую».
Учитель Гатю взобрался на большой камень, носивший название «Вол».
— Скажи нам оттуда речь, учитель! — крикнул Иван Бухал.
