Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
В это время занавес уже пошел вверх, и спектакль начался.
Может быть, стόит, хотя бы вкратце, рассказать, что это был за спектакль?
Генрих Генрихович выбежал на сцену, широко взмахнув руками, и от слишком резкого движения пристегнутые полы его пиджака распахнулись, и на зрителя глянуло голое брюхо артиста, то есть в данном случае изверга-отца, которого он играл. Грянул хохот и громкие крики: «Вот это комик, так комик!» Генрих Генрихович сел и заплакал. Ведь он играл изверга-отца и во втором действии должен был продавать свою собственную дочь. Пьеса была мелодрамой, с точным расчетом на обильные слезы чувствительного зрителя. Но после истории с манишкой, увидев и оценив игривое настроение аудитории, а также взвесив, что актеры все равно не знают, что им играть, — Генрих Генрихович сразу решил, что лучше будет на всякий случай играть пьесу как комедию-буфф. Об этом он немедленно же уведомил свою партнершу — изверга-маму, его жену, которая вместе с ним и должна была продавать родную дочь.
— Падайте через стул, и вообще вы пьяны, мы играем комедию, — торопливо прошептал он.
Мама-изверг послушно растянулась и замурлыкала себе под нос какие-то бесшабашные частушки. К слову сказать, ее амплуа было — комическая старуха, и новое определение жанра спектакля было ей по душе. Зал снова взорвался хохотом, и долго потом не утихал веселый гомон и хихиканье. Это дало возможность бедняжке инженю-суфлеру на скорую руку перелистать пьесу и ориентироваться в первых страницах.
Генрих Генрихович только недавно прибыл в наш театр из Киева, из какого-то погорелого кабаре, или варьете, а точнее — с биржи безработных актеров. Еще задолго до его приезда у нас разнеслись слухи, что едет Генрих Генрихович Генрихов, известный комик-буфф, обладатель великолепного личного гардероба: фраки, смокинги, визитки, тройки — всего сорок пар. И его немедленно же зачислили в состав гардеробных и репертуарных актеров с тридцатипроцентной надбавкой к жалованью: Когда же Генрих Генрихович приехал, то выяснилось, что Генрих Генрихович Генрихов, известный комик и владелец сорока костюмов — это его отец, а он, Генрих Генрихович Генрихов — сын, на сцене всего несколько лет и в его гардеробе имеется только обязательный комплект: фрак, визитка, черные брюки в белую нитку и синий пиджак. Ко всему этому у него не было никакого белья — одна только бумажная манишка «собачья радость». Эту манишку он пристегивал двумя английскими булавками прямо к штанам. На сцене, в моменты резких движений, булавки срывались и манишка выскакивала. В таких случаях зрители и получали возможность убедиться, что под фраком у Генриха Генриховича нет ничего, кроме собственной кожи. Генрих Генрихович полагал, что в конце концов как комик-буфф он от этого только выигрывает. И трюк с выдергиванием манишки был у него неизменным для каждой роли.
А впрочем, и в быту у Генриха Генриховича было немало подобных трюков. Так, например, он никогда не разгримировывался после спектакля. «Для чего? — удивлялся он. — Все равно я сейчас лягу спать и грим сотрется о подушку». Казенное сало для разгримировывания, которое поставлял парикмахер Поль, Генрих Генрихович, когда никого в костюмерной не было, быстренько намазывал на корку хлеба и съедал. Когда же не было хлеба — поедал и так. Парикмахеру Полю пришлось подмешивать в сало борную кислоту, чтобы уберечь его от вечно голодного Генриха Генриховича. Утром Генрих Генрихович приходил на репетицию с остатками вчерашнего грима, размазанного подушкой по лицу. Так он ходил и по городу, и целая толпа ребятишек, постоянно бегала за ним. Умывался Генрих Генрихович только летом, когда было тепло, — зимой он боялся холодной воды. Он говорил, что у него «водобоязнь» и от умывания он может взбеситься. Не имел привычки Генрих Генрихович и вытирать нос. А так как здоровье у него было хлипкое и он вечно недомогал, то и нос у него был как у замурзанного, неухоженного ребенка. «Генрих! — возмущенно кричали актрисы. — Вытрите наконец свой нос!» Генрих презрительно пожимал плечами и громко подтягивал жидкость. Тогда к нему подходила его жена и вытирала ему нос, как ребенку. Он был женат на инженю-кокет, довольно соблазнительной и красивой женщине. Сам же он похвастаться особой красотой не мог: длинный, сначала вытянутый книзу, потом задранный кверху нос; огромные, как лопухи, уши; широкий, почти до ушей, рот. «К красоте, — говорил Генрих, — надо подходить диалектически. Для любовника я урод, а для комика-буфф я красавец».
Впрочем, как комик-буфф и вообще как актер Генрих Генрихович-сын представлял собой абсолютный нуль. И это было удивительно, потому что в быту он был ловок и остер на язык. Общее образование Генрихов-сын получил за кулисами кафешантана, но приблизительно знал несколько языков. Кроме того, он любил и понимал хороших поэтов и даже владел секретом стихосложения. Рифмы у него слетали с языка легко и всегда к месту. Генрих Генрихович мог поддерживать с вами разговор в стихах, и довольно недурно. Ум был у него тоже острый и наблюдательный. И он никогда не терял чувства юмора, даже в самые тяжелые минуты жизни.
Два первых действия спектакля прошли как бравурный, веселый водевиль. Папаша с мамашей пропивали дочку и по этому поводу распевали веселые куплеты. Когда дочка плакала и убивалась, они отплясывали вокруг нее веселый канкан. А так как роль дочки исполняла Генрихова жена, инженю-кокет, то она быстро освоилась и начала стрелять глазами в зрительный зал и ухитрялась показывать подвязки. Что касается меня, то я ревел зверем и вращал глазами, сея вокруг ужас. Зрители от смеха валились со стульев. Мелодрама превращалась в веселый водевиль прямо на глазах удивленной публики. Все было хорошо. Только бедняга суфлер-инженю тяжко вздыхала и листала страницы взад и вперед, тщетно пытаясь найти подходящий к ситуации текст. Зрители из первых рядов время от времени постукивали в будку суфлера, покрикивая: «Суфлер, тише!»
Недоразумение произошло только в третьем действии. Генрих так и не успел в антракте рассказать нам его содержание. И вот когда я вышел на сцену, то мне вдруг сунули в руки столовый нож. На столе лежали ломти хлеба, которые должны были символизировать роскошный ужин в отдельном кабинете. Но вилки мне не дали, и я не знал, как приступить к еде. Получилась пауза, и суфлер-инженю заметалась, шелестя страницами. Она, бедняга, тоже не понимала, к чему тут был нож. Тогда Генрих, присутствовавший как раз на сцене, стал показывать мне глазами на нож и, отвернувшись от публики, провел рукой по горлу. Вот тебе и на! Оказывается, что этим ножом надо было резаться. Что за черт! Ведь весь предыдущий ход действия никоим образом не подготовил акта моего самоубийства. И с чего бы это мне сейчас решаться? Бедняга суфлер все шелестел страничками, бегая по ним глазами туда и сюда. Моя совращенная с пути истинного жертва, жертва моего эгоизма, инженю-кокет, сидела на диванчике и томно закатывала глазки. Я ничего не понимал! Однако пауза затягивалась слишком долго и дальше молчать мне уже не было никакой возможности.
Я вышел на авансцену и провозгласил длиннейший монолог — только что придуманный — о том, что я каюсь, потому что только теперь понял, какой я негодяй и зверь. Публика разочарованно глядела на меня. Генрих шмыгал носом и, бросая на меня уничтожающие взгляды, тыкал пальцем в горло.
Я поспешил заявить публике, что решил искупить свои грехи и покончить жизнь самоубийством. Потом я схватил столовый нож и воткнул его себе под жилетку.
Я упал и после короткой конвульсии умер. Зрители молчали. Суфлер вздыхал. Генрих чесал затылок. Пауза росла и росла.
— Ну что же, — обернулся Генрих за кулисы, — давайте занавес! Все равно уже больше делать нечего…
Занавес упал под несколько разочарованных хлопков. Я вскочил, растерянно одергивая штаны на коленях.
— Дурак, — прошипел мне Генрих, — ее надо было резать! Ее, понимаешь? Она — жертва эгоизма, а не ты! Вот идиот! Попробуй разобраться теперь, кто жертва эгоизма!..
Занавес зашелестел и пошел вверх для аплодисментов. Но аплодисментов не было. Недовольная публика расходилась.
— Ну и наплевать! — сказал Генрих уже громко, когда занавес со страшным скрипом, но без всяких признаков энтузиазма со стороны зрителей медленно опустился вниз. — Ну и наплевать! Сами они жертвы эгоизма! Зато три пуда ржи, полпуда сахару, сала фунта три. Да еще вот этот студень, там осталось еще с полмиски на ужин.
Студень, впрочем, Генрих Генрихович доел сам. Ведь спектакль был поставлен в его пользу. Он ел холодец, причмокивая и нахваливая его, а мы, голодные, только поглядывали издали. Миску из-под холодца он променял утром на базаре за коробку спичек и два камешка для зажигалки. Жертвами эгоизма на этот раз были мы сами…
Впрочем, «Жертва эгоизма» это была не самая худшая из халтур. Это было только начало широкой, систематической халтуры за пределами нашего города — так сказать, «гастрольной халтурой». Ведь поезда из нашего города отходили на все четыре стороны — на юг, на север, на запад и восток, и на каждой станции было какое-то подобие театрального помещения; ведь местечки, сахарные заводы и села густо раскинулись вокруг, куда ни пойди. И везде было сколько угодно людей, жаждавших развлечений, которые любили театр или хотели бы его полюбить и которые теперь могли только возненавидеть его при нашей активной помощи.
